Прихоти любви - Евгения Марлитт

– Я убежден в этом и прошу прощения! – Барон наклонил голову с насмешливой покорностью. – Вы на самом деле настоящая Золушка, а не только играете ее… Мужчине трудно вообразить подобное положение, но, конечно, есть даже некоторая пикантная прелесть временно окутаться серым покрывалом куколки, чтобы потом подняться ввысь на блестящих крыльях бабочки.

Она сжала губы и промолчала, зная, что испугалась бы собственного голоса, если бы заговорила о том, что глубоко скрывала в своем сердце и что барон Нейгауз постоянно, с какой-то упорной злобой, задевал…

Выразительная игра его энергичного, но холодного лица волновала ее. Она отошла в сторону, чтобы дать ему дорогу, и он пошел дальше. Некоторое время слышались только шум шагов и стук копыт. Наконец молчание было прервано маленькой Эльзой, которая стала давать ласкательные названия Фуксу…

– Нет ни малейшего сходства с матерью-испанкой у этой маленькой белокурой немочки, – сказал барон, глядя на очаровательное личико, наклонившееся к лошади. – У нее глаза Альтенштейнов. Хотя я в детстве был совершенным дикарем и мало интересовался старыми картинами, я все же часто останавливался перед портретом прекрасной женщины, когда открывали наши парадные комнаты… «Лилией долины» называл ее тогдашний герцог Ульрих. Но она была боязлива и никогда больше не возвращалась ко двору после того, как однажды его высочество слишком горячо поцеловал ее руку…

Снова все смолкло, только теперь к шороху камней под их ногами присоединилось щебетание лесных птиц.

– Здесь птички сидят в гнездах высоко, высоко на деревьях – я знаю это, Гейнеман всегда поднимает меня, чтобы показать их, – сказала малютка, жадно глядя вверх.

Барон засмеялся.

– Это слишком высоко, маленькая плутовка, мы не можем взобраться туда. Но, однако, как горят голубые глазки! Я не думаю, чтобы кроткий блеск глаз моей прабабки когда-нибудь так менялся… Среди Нейгаузов не было более таких светлых, пепельных волос, ни одна из девиц не походила на нее… И потому я считал, что эта женщина была единственной в нашем роду. Лишь гораздо позднее я убедился, что такие волосы унаследовали Альтенштейны, – это было при дворе… Мы с герцогом вернулись с охоты и вошли в салон его матери с некоторым опозданием… как раз когда к роялю подошла фрейлина, чтобы спеть «Фиалку» Моцарта.

Он наклонился, чтобы взглянуть ей в лицо.

– Вы, конечно, не помните того вечера?

Клодина покраснела и отрицательно покачала головой.

– Нет, не помню, я так часто пела «Фиалку», что у меня с ней не связано никаких особенных воспоминаний.

Он было замедлил шаги, но теперь вновь ускорил их.

Эта группа в лесу привлекла бы художника как идеал семьи: высокий стройный мужчина вел в поводу свою лошадь и крепко, без всяких усилий держал на руке усталого ребенка; рядом шла молодая женщина в простом, облегающем фигуру платье, слегка подобранном, чтобы было удобнее бежать, густые волнистые волосы ее слегка растрепались, и на них, точно золотые искры, зажигались солнечные блики, казалось, что эти прекрасные существа созданы, чтобы всегда быть вместе.

Скоро показались пестрые цветники сада и послышался лай собаки. Фон Герольд и закутанная фрейлейн Линденмейер, забывшая про свою болезнь, всполошились из-за отсутствия Клодины и малютки. Услышав голоса приближающихся, Герольд быстро вышел им навстречу.

Несколько недель тому назад Герольд прошел бы мимо Нейгауза без всякого родственного чувства, как они всегда встречались в университете, но накануне барон Лотарь оказал его сестре услугу, а теперь нес его убежавшего ребенка. Поэтому Иоахим поспешил к нему с сердечной благодарностью. Клодина представила их друг другу, и они обменялись дружеским рукопожатием.

Барон, передав малютку отцу, не повернул лошади и не стал прощаться. Разговаривая с братом и сестрой, он все ближе подходил к ограде и очень просто, как будто так и следовало, принял приглашение Иоахима войти и посмотреть их находку. Он сказал, что поехал в эту сторону ради Совиного дома, который накануне показался ему очень привлекательным.

Клодина поспешила в дом раньше остальных. На пороге она еще раз обернулась и невольно улыбнулась. Барон говорил сегодня о короле Дроздовике и о Золушке, и действительно, разве сегодняшняя перемена не была сказочной? Он вел свою лошадь мимо цветов Гейнемана, заботясь о том, чтобы она не помяла растений, и был одет совершенно просто, тогда как при дворе его рыцарская фигура была окружена блеском, редко выпадавшим на долю смертных, а признанная тогда всеми любимицей герцогини-матери Клодина, которая ходила только по бархату и на которую не смел дохнуть ветерок, спешила теперь по темной лестнице в погреб, чтобы достать несколько бутылок вина, оставшегося здесь еще со времен бабушки.

Барон Нейгауз отвел свою лошадь в тенистый уголок среди развалин церкви и привязал ее к кусту бузины, затем вошел в дом.

Он лишь мельком взглянул на воск, ясно было, что не прозаическое наследство монахинь вызвало его интерес к Совиному дому. Впрочем, он чистосердечно признался, что предпочитает вид на живописные развалины – увитые виноградом остатки колонн, арки полуразрушенных окон и зубчатую стену. В углу площадки, близ стеклянной двери, Клодина поставила столик с бокалами и бутылками.

Барон, скрестив руки на груди, стоял у перил и смотрел на чарующий вид.

– Наш лес тоже красив, – сказал много путешествовавший Иоахим Герольд своим тихим мягким голосом.

– Тоже? – возразил его гость – Я скажу, только немецкий лес и красив. На что мне кипарисы и пальмы, на что жаркий южный воздух, который неприятно действует на меня, как ласка нелюбимой руки. Я болезненно стремился к тюрингскому лесу, к его резкому воздуху, к его густой тени и сырой чаще, я до боли жаждал зимней вьюги, сурово метущей через лес и изматывающей все силы. Нет! Я сознаюсь и в том, хотя и могу прослыть за это варваром, что все сокровища искусства не могли победить во мне тоски по родине. Я понимаю их так же мало, как и вся масса людей, которая ежегодно устремляется на юг с бесконечными восторженными восклицаниями.

Иоахим Герольд рассмеялся: он отлично знал цену этому напускному невежеству.

Клодина только что налила в бокалы вино и сказала, взглянув на стоящего у перил барона:

– Но зато в музыке вы понимаете больше.

– Кто вам сказал? – возразил тот, нахмурившись. – Я никогда не показывал своей склонности при дворе. Видели ли вы, чтобы в придворном кругу я когда-нибудь прикоснулся к клавишам? Но прошел слух, – обратился он к Иоахиму, – будто бы в уединении я поклоняюсь Баху и Бетховену, и потому меня хотят зацепить за это слабое место. Конечно, не из-за меня самого, упаси боже! Если бы не моя дочурка, они бы оставили меня в покое; но они хотят, чтобы дитя жило в резиденции, и потому его высочество желает сделать меня директором театров. – Он принужденно засмеялся. – Замечательная мысль!.. Я должен держать все пружины этого обманчивого мира, глотать закулисную и канцелярскую пыль, возиться с истеричными певицами и танцовщицами и, в конце концов, сам сделаться интриганом – и все только для того, чтобы остаться на поверхности моря лжи… Нет! Сохрани меня Бог! Я лучше навсегда поселюсь в Нейгаузе или в своем саксонском поместье. Буду охотиться, заниматься сельским хозяйством, чтобы быть вправе сказать, что остался здоров духом и телом…