Под сенью Молочного леса (сборник рассказов) - Дилан Томас

Он мало что мог припомнить, кроме обрывков фраз, поворота плеча, внезапного взлета или падения слога. Но постепенно весь смысл целиком втискивался в его мозг. Он мог истолковать любой символ из своих снов и брался за карандаш, чтобы все они встали ровно и четко на бумаге. Но слова не приходили. Вот будто послышалось царапанье бархатных лапок под половицей. Но когда он насторожился и замер, оттуда не донеслось ни звука.

Она открыла глаза.

Что ты делаешь? спросила она.

Он положил лист бумаги и поцеловал ее, потом они оделись.

Что тебе снилось ночью? спросил он, когда они поели.

Ничего. Я просто спала. А тебе что снилось?

Ничего, ответил он.

Сотворение свершалось с истошным визгом в клубах пара над чайником, в лучах света, строившего гримасы на посуде и на полу, который она подметала, как девочки подметают пол в кукольном доме. В ней удавалось разглядеть только прилив и отлив созидания, только безбрежное течение жизни в беспечном движении мышц от лопатки до локтя. Он не мог объяснить, объятый ужасом, когда истолковывал символы, зачем море устремляет край каждой волны к благодатным и неизменным звездам, а уныло плывущей луне мерещится и не дает покоя конец пути.

В тот вечер она придавала форму его образам. Она излучала свет, и лампа тускнела рядом с ней, хранившей живой огонь, и все поры ее руки источали сияние.

И теперь в саду они вспоминали, как впервые бродили по этим тропинкам.

Ты был одинок без меня.

Как легко тебя испугать.

Она ничуть не утратила красоты, спрятав свою наготу. Он засыпал рядом с ней, но лишь познав ее внешний облик, он испытал облегчение. И вот, сорвав с нее одежды, он уложил ее в травяную постель.

Мышь дожидалась такого конца. Прищурив глаза, она бесшумно кралась под стеной кухни по проходу, замусоренному клочками обгрызенной бумаги. Осторожно ступая крошечными мягкими лапками, она пробиралась на ощупь в темноте, царапая коготками доски. Она потихоньку прокладывала себе путь между стенами, пищала на слепящий свет в щелях и прогрызала квадратик жести. Лунный луч медленно просачивался в логово, где мышь, совершая свой разрушительный труд, упорно пробивалась к свету. Последняя преграда рухнула. И вот, на чистых плитах кухонного пола тихо стояла мышь.

Тогда, ночью он рассказывал о любви в Эдемском саду.

Сад, где поселился Адам, простирался далеко на восток. Ева была создана для него, из него, кость от костей его, плоть от плоти его. Они были нагими, совсем как ты на морском берегу, но Ева уступала тебе в красоте. Они вкушали пищу с дьяволом и увидели, что они наги, и прикрыли свою наготу. В своих невинных телах они впервые увидели зло.

Так значит, ты увидел зло во мне, сказала она, когда я стояла нагая. Я одинакова, обнаженная или одетая. Зачем ты спрятал мою наготу?

Нельзя на нее смотреть, сказал он.

Но ведь это красиво. Ты сам говорил, что красиво, сказала она.

Нельзя на нее смотреть.

Ты говорил, у Евы было невинное тело. И ты говоришь, что нельзя на меня смотреть. Зачем ты спрятал мою наготу?

Нельзя на нее смотреть.

Добро пожаловать, сказал дьявол сумасшедшему. Обрати свой взор на меня. Я расту на глазах. Смотри, как я умножаюсь. Видишь мой печальный эллинский взгляд? Жажда рождения отражается в моих черных глазах. Эх, славно потешился.

Я приютский мальчик, обрывающий птицам крылья. Вспомни распятых львов. Кто знает, не я ли отворил двери гробницы, чтобы Христос выбрался на свободу?

Но сумасшедший уже не раз слышал это приветствие. С того самого вечера через день после любви в саду, когда он сказал, что нельзя смотреть на ее наготу, он слышал, как это приветствие звенело в скользящем дожде, и видел, как слова приветствия вспыхивали в море. Когда первый слог зазвенел в ушах, он уже знал, что нигде нет спасения, и мышь выйдет наружу.

Но мышь уже вышла.

Сумасшедший закричал на кивающую девочку, когда, наконец, целый сонм птиц на ветке придвинулся ближе к ней.

Зачем ты спрятал мою наготу?

Нельзя на нее смотреть.

Тогда зачем. Да нет, под другим деревом?

Под этим нельзя, я нашел восковой крест.

И пока она спрашивала его, без обиды, но смущенно, почему же возлюбленный находил ее наготу нечистой, он слышал, как разорванные строки старой погребальной песни врываются в ее вопросы.

Тогда зачем, твердила она. Да нет, под другим деревом?

Он услышал свой ответ. Под этим нельзя, я нашел говорящую колючку.

Реальные предметы вытесняли нереальные, и, когда птица заводила песню, он слышал, как дрожали связки в глубине птичьей гортани.

Она ушла, и в ее прощальной улыбке застыл вопрос. Она шагнула за край холма и скрылась в полумраке, где хижина стояла, словно еще одна женщина. Но она возвращалась десятикратно, в десяти разных обличьях. Она дышала прямо в его ухо, проводила тыльной стороной руки по его пересохшим губам и зажигала лампу в хижине за целую милю отсюда.

Тьма густела, пока он пристально разглядывал звезды. Ветер кромсал новую ночь. Совсем внезапно птица вскрикнула над деревьями, и филин, изголодавшийся по мышам, ухнул где-то в лесу в миле отсюда.

Наступил разлад между биением сердца и зеленым Сириусом, восточным оком. Он прикрыл рукой глаза, пряча звезду, и тихо пошел на свет, горевший в далекой хижине. И слились все стихии, ветра, огня и моря, любви и ухода любви, и сомкнулись в кольцо вокруг него.

Он ждал, что увидит ее у огня, увидит ее улыбку и складки платья, но ее не было. Он подошел к лестнице и окликнул ее по имени. Он заглянул в пустую спальню и искал ее в саду. Но она ушла, и все волшебство ее присутствия покинуло дом. И все тени, которые, как он думал, были изгнаны ее приходом, толпились по углам и женскими голосами бормотали что-то друг другу. Он подкрутил фитиль лампы. Поднимаясь наверх, он слышал, как голоса по углам становились все громче, пока не стали отдаваться по всему дому и не заглушили ветер.

Весь в слезах и с тупой болью в сердце он заснул и пришел, наконец, туда, где его отец восседал в нише, высеченной в облаке.

Отец, сказал он, я исходил весь мир в поисках предмета, достойного любви, но я отверг его и теперь иду от города к городу, оплакивая свое уродство, слыша свой голос в голосах коростелей и лягушек, узнавая свое лицо в загадочных лицах зверей.

Он протянул руки, готовый к тому, что слова польются из старческих уст, скрытых под седой бородой, заледеневшей от слез. Он умолял старика говорить.

Говори со мной, твоим сыном. Вспомни, как мы читали великие книги на террасе. А ты, бывало, наигрывал песенки на ирландской арфе, и дикие гуси, словно семеро гусей Вечного Жида, взмывали с пронзительным клекотом в воздух. Отец, говори со мной, твоим единственным сыном, блуждающим по травяным лужайкам маленьких городков, среди звуков и запахов большого города, в пустыне, поросшей колючками, и в глубоком море. Ты же мудрый старик.

Он умолял старика говорить, но, подойдя ближе и вглядевшись в его лицо, он узнал следы смерти на губах и на веках, и мышиное гнездо в спутанном клубке заледеневшей бороды.

Не было сил лететь, но он летел. И кровь была жидкой, как у невидимки, но он и был невидим. Он рассуждал и в то же время безрассудно грезил, сознавая свою слабость и безумие полета, но не было сил превозмочь себя. Словно птица, он летел над полями, но вскоре птичье тело исчезло, и он стал летучим голосом. Распахнутое окно манило взлетавшими занавесками, как пугало подзывает мудрую птицу беспорядочными взмахами, и в распахнутое окно он влетел и опустился на постель рядом со спящей девушкой.

Проснись, девушка, сказал он. Я твой возлюбленный, я прихожу по ночам.

Она проснулась от его голоса.

Кто звал меня?

Я тебя звал.

Где ты?

Я на подушке, возле твоей головы, и говорю тебе на ушко.

Кто ты?

Я голос.

Тогда перестань говорить мне на ушко, прыгай ко мне на руку, чтобы я могла потрогать и пощекотать тебя. Прыгай ко мне на руку, голос.

Он тихо лежал, согревшись на ее ладони.

Где ты?

В твоей руке.

В которой?

В руке у тебя на груди, в левой. Не сжимай кулак, а то раздавишь меня. Разве не чувствуешь, как я согреваю твою руку? Я у самого основания пальцев.

Поговори со мной.

У меня было тело, но я всегда оставался голосом. Поистине, я есть голос, я прихожу к тебе по ночам, я голос на твоей подушке.

Я знаю тебя. Ты тот тихий голосок, который мне не велено слушать. Голосок речист по ночам, но мне нельзя его слушать. С ним шутки плохи. Не приходи сюда больше. Ты должен уйти.

Но я твой возлюбленный.

Мне нельзя слушать тебя, сказала девушка и внезапно стиснула руку.

Он мог пойти в сад, не замечая дождя, и зарыться лицом в сырую землю. Прижимаясь ухом к земле, он слышал огромное сердце под почвой и травой, напрягшееся перед разрывом. Во сне он кого-то просил: Подними меня выше. Теперь во мне всего десять фунтов. Я уже легче. Шесть фунтов. Два фунта. Мой позвоночник просвечивает сквозь грудную клетку. Секрет той алхимии, которая извлекала позолоченное мгновенье из робкого всплеска зыбких чувств, был утерян, как ключ от двери теряется в мелколесье. Секрет заблудился в ночи, и смятение последнего безумия перед могилой зверем набрасывалось на мозг.