Пестрыя сказки - Одоевский Фёдорович

Нѣтъ, Господа, вы не знаете общества! вы не знаете его важной части — гостиныхъ! вы не знаете ихъ зла и добра, ихъ Озириса и Тифона. И отъ того: ¿достигаютъ ли ваши епиграммы своей цѣли? Если бы вы посмотрѣли какъ смѣются въ гостиныхъ смотря мимоходомъ на ваши сраженія съ какимъ-то фантомомъ! смотря какъ вы плачете, вы негодуете, до истощенія издѣваетесь надъ чемъ-то несуществующимъ! О! если бы вы положили руку на истинную рану гостиныхъ, — не холодный бы смѣхъ васъ встрѣтилъ; вы бы грустно замолкли, или бы отъ мраморныхъ стѣнъ понесся плачъ и скрежетъ зубовъ!

Попались бы вы въ уголокъ между двумя диванами, гдѣ дуетъ сквозной перекрестный студеный вѣтеръ, — отъ котораго стынетъ грудь, мерзнетъ умъ и сердце перестаетъ биться! Хотѣлъ бы я посмотрѣть, какъ-бы вы вынесли ету простуду! — достало ли бы у васъ въ душѣ столько тепла, чтобы замѣтить какъ какая-нибудь картина Анжело, купленная тщеславіемъ, сквозь холодную оболочку приличій невзначай навѣяла поезію на душу существа по видимому безцвѣтнаго, безчувственнаго; какъ аккорды Моцарта и Бетговена и даже Россини проговорили утонченнымъ чувствамъ яснѣе вашихъ нравоученій; какъ въ причудѣ моды перенеслись въ гостиную семена какой нибудь новой мысли только что разгаданной человѣчествомъ, — какъ будто въ цвѣткѣ, которую пришлецъ изъ странъ отдаленныхъ небрежно бросилъ на почву и самъ не ожидая того обогатилъ ее новымъ чудомъ природы…

Но гдѣ я?… простите меня, почтенный читатель; я обѣщалъ вамъ сказку и залетѣлъ въ какія-то заоблачныя мудрованія… то-то привычка, точно она хуже природы, которая сама такъ скучна — въ описаніяхъ нашихъ стихотворцевъ и романистовъ! Простите и вы меня, моя любезная пишущая братія! я совсѣмъ не хотѣлъ съ вами браниться; напротивъ, я началъ ети строки съ намѣреніемъ сказать вамъ комплиментъ —, дернулъ же меня лукавый —, простите, Бога ради простите: впередъ не буду…

Я началъ, помнится, такъ: хорошо вамъ, моя любезная пишущая братія, на высокихъ чердакахъ вашихъ, въ теплыхъ кабинетахъ, окруженная книгами и бумагами и проч., и проч.; вслѣдъ за симъ я хотѣлъ сказать вамъ елѣдующее:

Я люблю васъ и люблю потому, что съ вами можно спорить; положимъ что мы противныхъ мнѣній, — ну, съ вами —, разумѣется за исключеніемъ тѣхъ, съ которыми говорить запрещаетъ благопристойность, — съ вами потолкуешь, поспоришь, докажешь; вы знаете что противъ Логики спорить нельзя — и концы въ воду, — вы согласитесь; въ гостиныхъ не то; гостиная какъ женщина, о которой говоритъ Шекспиръ, что съ нею бьешься три часа, доказываешь, доказываешь — она согласилась — ¿вы кончили, вы думали убѣдить ее? — ничего не бывало: она отвѣчаетъ вамъ и ¿что же? — опять то жь, что говорила сначала; начинай ей доказывать съ изнова! такая въ ней постоянная мудрость. — Въ подобныхъ случаяхъ, вы сами можете разсудить, — спорить невозможно, а надлежитъ слѣпо соглашаться. Такъ поступилъ и я; лукавый дернулъ меня тиснуть предшедшую сказку въ одномъ альманахѣ и еще подъ чужимъ именемъ, нарочно что бы меня не узнали; такъ нѣтъ, сударь, догадались! если бы вы знали какой шумъ подняли мои дамы и что мнѣ отъ нихъ досталось! хоромъ запѣли мнѣ: „мы не куклы; мы не хотимъ быть куклами; прошло то время, когда мы были куклами; мы понимаемъ свое высокое назначеніе; мы знаемъ что мы душа етаго четвероногаго животнаго, которое называютъ супругами.” — Ну такъ, что я хоть въ слезы — однако жь въ слезы радости, мой почтенный читатель! — Етаго мало: вывели на справку всю жизнь красавицы, не хуже моего Ивана Севастьяныча Благосердова, собрали —, едва ли не по подпискѣ,— слѣдующую статью и приказали мнѣ пріобщить ее къ таковымъ же; нѣчего дѣлать — должно было повиноваться; читайте, но уже за нее браните не меня, а кого слѣдуетъ; потому что мнѣ и безъ того достанется за мои другія сказки; увы! я знаю, не пощадятъ причудъ воображенія за горячее неподкупное чувство. — Читайтежъ:

ДЕРЕВЯННЫЙ ГОСТЬ

ИЛИ

СКАЗКА ОБЪ ОЧНУВШЕЙСЯ КУКЛѢ И ГОСПОДИНѢ КИВАКЕЛѢ

И такъ бѣдная кукла лежала — на землѣ, обезображенная, всѣми покинутая, презрѣнная, безъ мысли, безъ чувства, безъ страдания; она не понимала своего положенія и твердила про себя что она валяется по полу для изъявленія глубочайшаго почтенія и совершенной преданности…

Въ ето время проходилъ прародитель Славянскаго племени, тысячелѣтній мудрецъ, пасмурный, сердитый на видъ, но добрый —, какъ всякій человѣкъ обладающій высшими знаніями. Онъ былъ отправленъ изъ древней Славянской отчизны — Индіи къ Сѣверному полюсу по весьма важному дѣлу: ему надлежало вымѣрять и математически определить много ли въ продолженіи посдѣдняго тысячелѣтія выпарилось глупости изъ скудельнаго человѣческаго сосуда и много ли прилилось въ него благодатнаго ума. Задача важная, которую давно уже рѣшила моя почтенная бабушка, но которую Индійскіе мудрецы все еще стараются разрѣшить посредствомъ долгихъ наблюденій и самыхъ утонченныхъ опытовъ и исчисленій; — не на что имъ время терять!

Какъ-бы то ни было, Индійскій мудрецъ остановился надъ бѣдною куклою, горькая слеза скатилась съ его сѣдой ресницы, канула на красавицу и красавица затрепетала какою-то мертвою жизнію, какъ обрывокъ нерва, до котораго дотронулся галваническій прутикъ.

Онъ поднялъ ее, овѣялъ гармоническими звуками Бетговена; свелъ на лице ея разноцвѣтныя краснорѣчивыя краски, разсыпанныя по созданіямъ Рафаеля и Анжело; устремилъ на нее магическій взоръ свой въ которомъ, какъ въ безконечномъ сводѣ отражались всѣ вѣковыя явленія человѣческой мудрости; — и прахомъ разнеслись нечестивыя цѣпи иноземнаго чародѣйства вмѣстѣ съ испареніями стараго чепчика; — и новое сердце затрепетало въ красавицѣ, высоко поднялася душистая грудь, и снова свѣжій Славянскій румянецъ вспыхнулъ на щекахъ ея; наконецъ Мудрецъ произнесъ нѣсколько таинственныхъ словъ на древнемъ Славянскомъ языкѣ который иностранцы называютъ Санскритскимъ; благословилъ красавицу Поезіей Байрона, Державина и Пушкина; вдохнулъ ей искусство страдать и мыслить, и — продолжалъ путь свой.

И въ красавицѣ жизнь живетъ, мысль пылаетъ, чувство говоритъ; вся Природа улыбается ей радужными лучами; нѣтъ Китайскихъ жемчужинъ въ нити ея существованія, каждая блещетъ свѣтомъ мечты, любви и звуковъ…

И помнитъ красавица свое прежнее ничтожество; съ стыдомъ и горемъ помышляетъ о немъ, и гордится своею новою прелестію, гордится своимъ новымъ могуществомъ, гордится что понимаетъ свое высокое назначеніе.

Но злодѣи — которыхъ чародѣйская сила была поражена вдохновенною силою Индійскаго мудреца, не остались въ бездѣйствіи. Они замыслили новый способъ для погубленія Славянской красавицы.

Однажды красавица заснула; въ поетическихъ грѣзахъ ей являлись всѣ гармоническія видѣнія жизни: и причудливые хороводы мелодій въ безбрежной странѣ Еѳира; и живая кристаллизація человѣческихъ мыслей, на которыхъ радужно играло солнце поезіи съ каждою минутою все болѣе и болѣе яснѣющее; и пламенные, умоляющіе взоры юношей; и добродѣтель любви; и мощная сила таниственнаго соединенія душъъ. То жизнь представлялась ей тихими волнами океана которыя весело разсѣкала ладья ея, при каждомъ шагѣ вспыхивая игривымъ фосфорическимъ свѣтомъ; то она видѣла себя объ-руку съ прекраснымъ юношею, котораго, казалось, она давно уже знала; гдѣ-то въ незапамятное время, какъ будто еще до ея рожденія, они были вмѣстѣ въ какомъ-то таинственномъ храмѣ безъ сводовъ, безъ столповъ, безъ всякаго наружнаго образа; вмѣстѣ внимали какому-то торжественному благословенію; вмѣстѣ преклоняли колѣна предъ невидимымъ алтаремъ Любви и Поезіи; ихъ голоса, взоры, чувства, мысли сливались въ одно существо; каждое жило жизнію другаго, и гордые своей двойною гармоническою силою, они смѣялись надъ пустыней могилы, ибо за нею не находили предѣловъ бытію любви человѣческой…

Громкій хохотъ пробудилъ красавицу, — она проснулась, — какое-то существо, носившее человѣческій образъ, было предъ нею; въ мечтахъ еще неулетѣвшаго сновидѣнія ей кажется что ето прекрасный юноша который являлся ея воображенію, протягиваетъ руки — и отступаетъ съ ужасомъ.

Предъ нею находилося существо которое назвать человѣкомъ было бы преступление; брюшныя полости поглощали весь составъ его; раздавленная голова качалась безпрестанно какъ-бы въ знакъ согласія; толстый языкъ шевелился между отвисшими губами не произнося ни единаго слова; деревянная душа сквозилась въ отверстія занимавшія мѣсто глазъ и на узкомъ лбѣ его насмѣшливая рука написала: Кивакель.

Красавица долго не вѣрила глазамъ своимъ, не вѣрила чтобы до такой степени могъ быть униженъ образъ человѣческій… Но она вспомнила о своемъ прежнпемъ состояніи; вспомнила всѣ терзанія ею понесенныя; подумала что черезъ нихъ перешло и существо предъ нею находившееся; въ ея сердцѣ родилось сожаленіе о бѣдномъ Кивакелѣ и она безропотно покорилась судьбѣ своей; гордая искусствомъ любви и страданія, которое передалъ ей Мудрецъ Востока, она поклялась посвятить жизнь на то чтобы возвысить, возродить грубое униженное существо доставшееся на ея долю, и тѣмъ исполнить высокое предназначеніе женщины въ етомъ мірѣ.