Риф - Валерий Игоревич Былинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Кавалер, чего голову повесил? Не обижайся на меня… И не переживай. Рано тебе еще с девками бороться. Вот подрастешь, тогда… — и она быстро, прямо под одеждой, поменяла нижнее белье на купальник, взбежала на гранитный выступ и прыгнула ласточкой в воду, подняв тучу брызг.
— Эй, Ромеев-младший, давай, окунись, чего же ты? — кричала она из воды. — Сможешь нырнуть головой вниз с этого места? Давай, ныряй, а кукарекать сегодня, так уж и быть, не будем.
Очутившись в холодной воде, я почувствовал себя лучше — мы принялись плавать наперегонки и я яростно обогнал ее.
Стыд, начало которого положила неудачная борьба с Линой на песке, жег меня несколько дней не хуже жаркого июньского солнца, и поэтому я не сразу заметил, что Вадим вышел из своего уединения с тем, чтобы присоединиться к сестре. Они часто и подолгу беседовали в его комнате, на веранде или в беседке в саду. Иногда, проходя мимо них, я слышал таинственные слова брата: бремя белых, патриции, триумвират, джонка, Александрия, Афины, белокурая бестия, снарк, южные моря, дом волка, белое безмолвие, и многое другое, что сразу пенило мое воображение. Брат говорил вдохновенно, сладко и решительно, а Лина отвечала восторженно и короткими фразами — и мне становилось не по себе от мысли, что у брата есть собеседник, который его понимает. Урии и гипы казались мне теперь далекой сказкой, я мечтал теперь уже о чем-то новом, незарисованном, но заранее прекрасном. Какое-то одно мое чувство вырвалось вперед, из настоящего в будущее, я рос нелепыми разными толчками, устремляясь в то время, которое я, еще не видя, полюбил.
К концу своего пребывания Лина почти совсем забыла обо мне. Вадим где-то раздобыл велосипеды, и я смотрел, как они проезжают мимо меня: сначала брат — высокий, худощавый, с застывшей на лице серьезной улыбкой, и следом она — в коротком ярко-белом платье, уже загоревшая, с вспыхивающими на солнце волосами. Однажды я крикнул им: «Эй, Вадик, вы на карьер, купаться? Может и я с вами?» И хотя я смотрел на брата, но конечно же, обращался к Лине, и она, раскусив это, остановила велосипед и ответила: «Да нет, мы за город, да и куда же тебя посадить?» Я хмуро смотрел на сестру, на всю ее напряженную фигуру, на то, как плавно она спустила почти оголенную ногу с седла и видел, как подрагивают под кожей ее бедра плавные длинные мышцы — те самые, что недавно как тиски сжимали меня, сжимали до тех пор, пока я с позором не признал поражение.
«А… ну пока…» — растерянно сказал я и пошел к дому.
Моя шея болела еще неделю после отъезда Лины. Часто за обедом, когда я, забывшись, резко поворачивал голову, боль толстой спицей входила в затылок, и я сразу вспоминал все: песок, борьбу, запах ее подмышек, жаркое море стыда. «Что с тобой? — спрашивала мать, заметив на моем лице гримасу боли. «Да ничего!» — грубил я и был доволен ответом — в тот момент что-то мужское, заброшенное из будущего, шевелилось во мне.
В последний день перед отъездом Лине постелили не на веранде, а в большой комнате на диване — похолодало. Но она не ночевала там, это я знаю точно, я видел, что она сразу ушла в комнату к Вадиму, и они тихо проговорили всю ночь. Утром Лина, моргая красными воспаленными глазами, поцеловалась со всеми, попрощалась, и отец на машине увез ее на вокзал. Вадим, необычайно оживленный в тот день, вдруг засел за учебники и объявил о намерении поступить на горный факультет Донецкого политехнического института. Родители были довольны, и я, заразившись их теплом, решил поговорить с братом. Он стоял в своей комнате у окна, спиной ко мне.
Я спросил:
— Что, Вадик, скоро уезжаешь?
Вадим ответил не сразу. Мне показалось, что он меня не слышит.
— Понимаешь, Влерик, я еще не решил точно, что буду делать. У меня такие планы, нет, не планы, а запросы, что надо подумать, прежде чем решить. А на это нужно время, а его терять не хочется. Каждый день, Влерик, прожитый зря, приводит человека к нулю. Кто сказал, знаешь?
— Нет, — ответил я.
Брат сухо усмехнулся и ответил:
— Я.
Я молчал, вспомнив, что видел раньше эту цитату в его комнате.
— Конечно, — сказал Вадим, смотря в окно, — я не останусь здесь ни за что.
— Почему? — тихо, но жадно спросил я.
— Почему? — Вадим повернулся ко мне. — Да ты посмотри в окно, братик… Тебе, например, нравятся твои одноклассники, а?
— Мне? — я растерялся. — Не знаю, не все…
— Прекрасный вид, — с отвращением сказал Вадим, глядя в окно. — Прекрасные люди с черными лицами, золотыми зубами и с белыми глазами попугаев. Я еще могу понять, Влерик, что можно здесь родиться. Но чтобы еще и умереть здесь? Нет. Слава богу, нет.
— А в Донецке… — сказал я.
— Да что в Донецке! — громко прервал меня брат. — Я же сказал, что пока буду думать. А время терять нельзя. Конечно, я не собираюсь как отец быть инженером, и всю жизнь как крот буравить этот дурацкий антрацит. Но сейчас мало времени, Влерик. Надо пытаться. К тому же высшее образование нужно хотя бы для того, чтобы забыть, что у тебя его нет.
— А если ты не поступишь? — спросил я.
— Что ты? — брат резко рассмеялся. — Да ты что, Влерик? Я не то что уверен, я даже забыл об этом. Вот только бы в армию со второго курса не забрали, это хуже…
Я уже уходил, когда он спросил меня:
— Да, кстати, Гип, как там наших, сильно прижали на море?
Я опустил голову и пробормотал:
— Да так… нормально, флот хоть и потоплен, но сухопутные части наступают.
— А столица уриев не пала?
— Не-ет. Наверное, скоро заключат мир.
— Вот как? А я хотел тебе подбросить идейку о новой подводной лодке, которая летает как самолет. Так что ты, если что, подходи.
Я пообещал прийти.
Еще год-полтора я вяло писал новые главы «Матери-ка», переделывал старые и показывал их приезжающему из Донецка на выходные брату. Я уже не придумывал новые панорамы и не лепил из пластилина солдат. А в конце шестого класса я взял последнюю, похожую на маленький музей, панораму и вынес ее как огромное блюдо во двор к
