Три портрета эпохи Великой Французской Революции - Альберт Манфред

Вопрос следует поставить иначе: были ли музыкальные произведения Руссо ниже, слабее произведений современных ему композиторов, тех, что исполнялись на сцене королевского и других театров? Были ли оперы Руссо слабее, хуже опер его антиподов и противников?

На этот вопрос следует ответить отрицательно. Нет, конечно же, музыкальные пьесы Руссо были не слабее тех пьес, которым аплодировал французский зритель. Руссо пребывал в безвестности и нищете, тогда как имя, например, Рамо гремело по всей Франции. Но ведь и Рамо не выдержал и не мог выдержать того же испытания временем.

Горестность строк Руссо, когда он пишет или рассказывает о неудачах, преследовавших его музыкальные опыты, понятна и вполне объяснима. Он видел, он чувствовал несправедливость этого произвольного отбора. Он писал не хуже других, может быть, даже лучше. За время пребывания в Италии он прислушивался с вниманием (если угодно, с профессиональной придирчивостью — ведь он уже был автором ряда композиции) к итальянской музыке и не мог не воздать ей должное. Итальянская музыка ушла далеко по сравнению с французской: она была естественнее, проще, ближе к народной музыке.

Жан-Жак Руссо менее всего был копиистом. То был художник, по самому своему внутреннему складу всегда остававшийся оригинальным — в поэзии, в философии, в музыке, в мышлении, в самом восприятии мира. Он не перенял внешних особенностей итальянской школы. Но знакомство с итальянской музыкой не прошло для него бесследно. Оно усилило в его творчестве ту стихийную, озорную, веселую, певучую народную струну, которая всегда была ему свойственна.

Он испытывал отвращение к жеманной, искусственной или, напротив, жесткой, патетически торжественной ложно-классической музыке модных, осыпанных милостями монаршего благоволения композиторов. Жан-Жак Руссо не станет одописцем, прислуживающим двору и его клевретам. Он не хотел быть и будуарным певцом, создавать игривые, легкие мотивчики, разгоняющие скуку завсегдатаев нарядных салонов.

Перечитайте его «Письма о французской музыке» — не для того, чтобы принять их положения: они спорны и в них есть ряд утверждений, вызывающих и сегодня столь же решительные возражения, как и двести лет назад. Нет, «Письма» эти примечательны с иной стороны: они показывают, с какой принципиальной непримиримостью отстаивает Руссо свои взгляды на музыку39.

Вот почему неудачи, пережитые Руссо во всех его музыкальных начинаниях, означали для него нечто большее, чем серию личных проигрышей. В этой незримой, тайной войне — войне всегда в перчатках, без грубых жестов, без грубых слов — проигрывало то направление в музыке, в искусстве, которое он считал единственно правильным или по меньшей мере более передовым, лучшим, чем то, которому рукоплескали ложи и партер королевского театра в Версале.

VIII

За семь лет, минувших с тех пор, как мы расстались с Жан-Жаком Руссо в 1743 году, его положение в парижском обществе не изменилось. Он был по-прежнему желанным гостем в лучших гостиных Парижа. За Руссо укрепилась репутация оригинала. Он умел замечать и говорить то, что не замечали и не говорили другие. Он знал всегда что-то такое, чего не знали остальные. Он слыл умным человеком. Наконец — это считалось общепризнанным — Руссо был весьма одаренным композитором и поэтом. Он еще не добился признания и полного успеха? Его оперы не идут на сцене? Мало ли что бывает на свете? Музыкальные произведения Руссо охотно исполнялись в закрытых салонах, на подмостках частных театров. А признание — оно придет; не сегодня, так через год, через десять лет или позже. Ведь сколько добивался признания Жан Расин… В мире искусства так бывает…

За минувшие семь лет изменился он сам. Следующие одно за другим поражения: на дипломатическом поприще в Венеции, в поисках справедливого решения в конфликте с Монтегю в Париже, в тщетных усилиях поставить «Галантные музы» на сцене Версаля иди Парижа, в неудаче с постановкой «Нарцисса» в итальянском театре, в бесцеремонном пренебрежении его трудом над оперой Вольтера и Рамо — не прошли бесследно, они многому его научили.

Жан-Жак Руссо, об этом говорилось раньше, вошел семь лет назад в парижские салоны не наивным мальчиком, зачарованным всем, что открывалось его взору, а человеком, поднявшимся с самого дна, прошедшим трудную школу жизни, начиная с ее самых низших ступеней. Он вошел в эти нарядные великосветские залы с тайным предубеждением, глубоко запрятанным, но непреодолимым, рожденным долгими годами скитаний, с отвращением к богатству, с трудом скрываемым недоверием к этим ослепляющим улыбками и драгоценностями дамам и всегда любезным, небрежно любезным господам.

Вначале, когда все это было внове, когда все пробуждало интерес, любопытство вчерашнего бродяги, пешком постигавшего географию страны, у него зарождались какие-то иллюзии: а может быть, эти элегантные, изящно одетые, так остроумно, легко поддерживающие беседу знатные дамы и господа и впрямь добрые и хорошие люди? Может быть, его предубеждение ошибочно? Может быть, этот парижский свет действительно заслуживает полного доверия? Некоторое время он, видимо, колебался, может быть, даже был на распутье: чему верить? в какую сторону идти?

В творческой биографии Руссо заслуживает внимания та не объясненная до сих пор пауза, которая наступает после 1741 — 1742 годов. В эти годы были созданы два больших произведения гражданской поэзии: «Послание г-ну Борду» и «Послание г-ну Паризо». А затем наступает перерыв, и длится он не месяц, не два; он тянется годы.

Это не пауза в творчестве Руссо вообще; он пишет в эти годы сочинения по вопросам теории музыки, создает музыкальные произведения, весь стихотворный (дважды переработанный) текст оперы «Галантные музы», в 1743 году пишет пьесу «Военнопленные» (которой остается неудовлетворен и которую тщательно прячет от посторонних взоров40). Затем работает над комедией в трех актах, и тоже в стихах, «Смелая затея», о которой сам в «Предуведомлении» писал: «Эта пьеса — из самых банальных». Словом, то были годы напряженной творческой работы. Но при всем многообразии тем и сюжетов, разрабатываемых Руссо, гражданская тематика полностью исключена.

Чем это объяснить? Переписка Руссо тех лет также не дает ответа на поставленный вопрос. «…В конце концов много проектов, мало надежд…»41 — писал он в 1745 году в одном из писем к госпоже де Варане. Эти несколько слов передают горечь его чувств, но не более. Вероятнее всего, эту затянувшуюся паузу в разработке тематики, к которой Руссо тяготел всю жизнь, следует объяснять именно теми сомнениями, колебаниями, которые он испытывал в первые годы пребывания в Париже.

Руссо приглядывался, прислушивался, наблюдал. Он был в какой-то мере естествоиспытателем, немного ботаником — он не торопился, не спешил. К тому же вначале со всех сторон ему так легко и охотно давали обещания; все были так добры, так щедры на, казалось бы, искренние слова одобрения — как не закружиться непривычной к похвалам голове!

Но время шло, и Жан-Жак с его особым пристрастием, можно даже сказать талантом наблюдательности, стал все отчетливее замечать то, что рождало раньше какие-то мимолетные, смутные впечатления. Он заметил, что чарующая улыбка, с которой его встречала госпожа Дюпен и которую он — о наивный провинциал! — считал своим личным завоеванием и относил только к себе одному, — эту улыбку он вскоре заметил, когда она, мадам Дюпен, приветствовала в своем салоне мсье де Бюффона, и престарелого мсье де Сен-Пьера, и даже дам, в особенности тех, которые не пользовались ее расположением.

Он начинал постигать истинную цену и слов, —и улыбок, и обещаний. Он давно привык к тому, что если его спрашивали с участливым видом: «Comment allez vous?» (Как вы поживаете?), то единственно возможный ответ мог быть только: «Merci. Et vous mкme?» (Спасибо. А вы?), потому что ни спрашивающего, ни отвечающего это ни на грош не занимало; то была лишь ритуальная формула вежливости — не более того.

Все было ложью, обманом. Иллюзии рассеялись. Чем дольше он оставался в этом избранном обществе столицы французского королевства, тем отчетливее осознавал, сколь обоснованны, сколь справедливы были то недоверие и интуитивная вражда, которые он испытывал к этой знати богатства, впервые вступая в парижские салоны.

Да, он постепенно постиг, что этот столь блестящий, кажущийся издали столь привлекательным мир изнутри изъеден черным соперничеством честолюбий, завистью, тайной взаимной борьбой, скрытыми подвохами, кознями, обманом.

Он знал, что в этом обществе острословов, бравирующем своей показной независимостью, афиширующем свое фрондерство к официальным властям, обществе, щедром на булавочные уколы двору, что в этом собрании самых блестящих умов, хвастающихся смелостью суждений, постоянно тайно оглядываются на незримый двор, прислушиваются ко всем сплетням, исходящим из будуара мадам де Помпадур, соразмеряют силу влияния тех или иных ее клевретов. Это общество «независимых умов» было в действительности сборищем дельцов и карьеристов, прячущих под внешней куртуазностыо и дружелюбной улыбкой холодный расчет, злые тайные умыслы; беспощадность к своим соперникам и конкурентам.