Соблазнение Минотавра - Анаис Нин

Дети мчались туда, куда падали искры, и становились под золотой дождь, словно он мог превратить в свет лохмотья их одежд и жизней.

Майкл стоял рядом с Лилианой, не получая от этого зрелища особого удовольствия. Он смотрел на парней с выражением, в котором угадывался холодный блеск голода, но никак не эмоция. Скорее даже холодный блеск глаз охотника, наводящего ружье на добычу перед тем, как ее убить.

— Эта фиеста предназначена только для мужчин, Лилиана. Мужчины здесь открыто любят друг друга. Взгляни, как они держатся за руки.

Лилиана поняла его слова по-своему: он хочет, чтобы это было так, именно так.

— Они хотят оставаться в кругу мужчин. Им нравится там, где нет женщин, — говоря это, он смотрел на нее без злости, но наблюдал за эффектом, который произведут его слова.

— Майкл, в детские годы я жила в Мексике. Здесь женщин держат вдали от улиц и кафе, держат дома взаперти. Но это вовсе не то, что ты думаешь…

Они смотрели на опрятно одетых молодых людей, любующихся фейерверком. Потом заметили, что окно на противоположной стороне улицы ярко освещено и в нем, за железным ограждением, стоит совсем юная девушка в белом платье. Комната позади нее наполнена людьми, и звучат маримба.

Воцарилась тишина. Один из юношей вышел вперед, встал с гитарой под окном девушки и запел серенаду, воспевающую ее глаза, улыбку и голос.

Она ответила ему ясным, нежным голосом, приняла комплименты, улыбнулась, но войти не пригласила. Это означало, что серенада исполнена недостаточно артистично.

Это был ежегодный поэтический турнир, где в расчет принималось только мастерство стихосложения. Так что парни, которые танцевали друг с другом на улице, были всего лишь плохими поэтами, которых не пустили в дом!

Одна из серенад в конце концов понравилась девушке, и исполнивший ее юноша получил приглашение войти. Семья девушки встретила его у дверей. Остальные парни громко подбадривали.

Лилиана сказала:

— Я хочу потанцевать с плохими поэтами!

— Нет, — сказал Майкл. — Нельзя!

— Почему же?

— Здесь так не принято.

— Но я американка. Я не обязана соблюдать местные традиции.

Лилиана вышла на улицу. Когда она появилась на пороге, студенты уставились на нее с благоговейным ужасом. Потом довольно забормотали:

— Американке дозволяется танцевать на улицах.

Один из них, посмелее, пригласил ее на танец. Лилиана скользнула в его объятия. Маримба звенели, как музыкальные шкатулки, как тибетские колокольчики, как балийские цимбалы. Фейерверк освещал небо и лица.

Молодые люди сомкнулись вокруг нее в ожидании танца. Протянули ей цветок, чтобы она украсила волосы. Тактично, словно живой стеной, оттеснили ее от своих пьяных приятелей. Она переходила из объятий в объятия. И всякий раз видела в окне лицо Майкла — холодное и сердитое.

Танцы становились все быстрее, смена партнеров — все стремительнее. Они пели ей прямо в ухо.

Вечер тянулся медленно, она уже устала от танцев на булыжной мостовой и к тому же слегка нервничала из-за того, что пыл и возбуждение окружавших ее юношей нарастали. Не прекращая танцевать, она двинулась к дому, где, стоя у окна, ее ждал Майкл. Парни поняли, что она хочет покинуть их, и те, с кем она еще не успела потанцевать, протискивались вперед, упрашивая не уходить. Но Лилиана решительно двинулась к двери — она уже задыхалась от долгого танца да к тому же потеряла каблук. Майкл открыл дверь и, как только она вошла, захлопнул. Юноши принялись колотить в дверь, в какой-то момент Лилиана испугалась, что они сорвут ее с петель.

Вдруг она заметила, что Майкл дрожит. Взглянув на его бледное, перекошенное, несчастное лицо, Лилиана ласково спросила:

— Что с тобой, Майкл? Что с тобой? Неужели это из-за моих танцев на улице? Или из-за того, что твои фантазии насчет мира без женщин не подтвердились? Почему бы нам не пойти в гости? Нас пригласили в дом Королевы!

— Я не пойду.

— Не понимаю тебя, Майкл. Ты явно дал мне понять, что хочешь жить в мире без женщин.

— Я не смотрю на тебя как на женщину.

— Но почему ты против того, чтобы я пошла на вечеринку?

— Потому.

Она вспомнила, что приехала сюда из-за того, что он был в подавленном состоянии и ей хотелось помочь ему, а не причинять новые огорчения.

— Хорошо, я останусь с тобой.

Они сидели во внутреннем дворике. Больше там никого не было.

Если город, который мы выбираем, думала Лилиана, отражает наш внутренний ландшафт, то Майкл выбрал себе величественную гробницу, чтобы жить среди руин своих прошлых любовных историй. Красота его дома, одежды, картин и книг подобна драгоценным камням, урнам, благовониям и золотым орнаментам в гробницах египетских фараонов.

— Давным-давно, — сказал Майкл, — я дал себе обещание больше не влюбляться. Перевел свои желания в область анонимного.

— Но не чувствовать… не любить… Майкл, это все равно что умереть при жизни!

Похоронив свои чувства, он как бы умер. Труп прежних чувств, который он носил в себе, придавал ему, несмотря на всю его элегантность и здоровый внешний вид, ту статичность, которая и делала его похожим на мертвый древний город.

— Скоро начнутся дожди, — сказал он. — В доме будет холодно и сыро. Дороги станут непроходимыми. Я-то надеялся, что до той поры ты будешь продолжать работать в гостинице.

— А почему бы тебе не вернуться в Голконду?

— Это место соответствует моему нынешнему настроению, — ответил Майкл. — Веселье и жизнерадостность Голконды ранят меня точно так же, как слишком яркий свет твоих глаз…

— Какой странный у нас разговор, Майкл. В этом патио, похожем на иллюстрацию к «Тысяче и одной ночи», с фонтаном, пальмой, цветами, мозаичным полом, невероятной луной, ароматом роз… И вот мы сидим здесь как брат с сестрой, пораженные таинственной болезнью. Рядом, на улице, люди танцуют, течет река удовольствия, а мы лишены всего этого… по собственной воле.

Ночью ее комната с белыми стенами, темной мебелью и решетками на окнах напоминала монашескую келью. Она знала, что не останется здесь, что Майкл просил ее разделить с ним уход от мира.

Во тьме она услышала шепот. Что-то страстно говорил Майкл, и кто-то ответил: «Нет, нет». Потом послышался звук передвигаемого стула. Быть может, Майкл пытался соблазнить кого-то из юных поэтов? Майкл, который говорил ей:

— Я не могу удержать тебя здесь, и единственное, о чем молю, это чтобы в следующей жизни ты родилась мальчиком, и тогда я полюблю тебя.

Однажды в Голконде она увидела автобус с надписью «Сан-Луис». Так назывался городок, рядом с которым жил Хэтчер. Она поднялась в автобус.

Он был переполнен, и не только людьми. Там были мешки с зерном, связанные вместе курицы, индюшки в корзинах, церковные стулья красного бархата, сумка с письмами, младенцы на руках.

На переднем сиденье сидел молодой тореадор, которого она в прошлое воскресенье видела на арене, совсем юное и хрупкое создание. Сейчас его темные волосы были распущены и растрепаны, а не прилизаны и завязаны пучком, как это принято у тореадоров. На арене он будто бы состоял из одних нервов, был упругим, наэлектризованным, эластичным. В белых штанах и свободной рубашке он казался уязвимым и нежным. Но Лилиана видела его дико разозленным на быка, видела, как он отчаянно бросился на него после того, как тот, напав на тореадора, продрал ему штаны и буквально раздел у всех на виду. Крохотный лоскут плоти, просвечивающий сквозь бирюзовую парчу штанов, пламенеющая, выставленная напоказ теплая человеческая плоть превратила случившееся в чувственную сцену, в дуэль между агрессором и жертвой, напряжение которой казалось скорее сексуальной схваткой, чем ритуальным состязанием между человеком и животным.

Эта демонстрация уязвимости подействовала на женщин возбуждающе, но задела достоинство тореадора, сделала его в тысячу раз злее, яростнее, отчаяннее…

Водитель автобуса подшучивал над ним. Тореадор сказал, что едет в Сан-Луис навестить родителей, а водитель считал, что он едет навестить Марию. Тореадор не был расположен к разговору. Рядом с ним сидела какая-то старуха в черном платье. Она дремала, свесив голову на корзину с яйцами, которую держала на коленях. На следующей остановке вошел еще один пассажир с канделябрами в руках.

— Они что, церковь перевозят, что ли? — удивился мужчина с индюками.

Он стоял, не осмеливаясь присесть на один из красных бархатных церковных стульев. Потом поменялся местом с пассажиром, везущим кур. Мешок с зерном подскакивал на дорожных ухабах и в конце концов прорвался. Тоненькой струйкой посыпалось зерно. Курицы, связанные вместе, начали тянуть шеи к зерну и рваться на свободу. Хозяин мешка страшно разозлился и, не зная, что делать, просто сел на пол возле мешка и заткнул дыру рукой. На соседнем сиденье расположились англичанка и мексиканская девочка. Женщина была школьной учительницей. Ее английское платье было совсем изношенным, заштопанным и с заплатками, но она отказывалась носить мексиканскую одежду. Ее редкие желтые волосы прикрывала колониальная шляпка. Книжки, которые она везла с собой, были пожелтевшими и ветхими, уголки страниц — жеваными, обложки — порванными. Автобус то и дело останавливался, чтобы водитель передал письма и обменялся новостями, за что на каждой остановке получал по стакану пива. «Скажите Хосефе, что у ее дочери вчера родился сын. Скоро получите от нее письмо. Она приглашает вас на крестины».