Соблазнение Минотавра - Анаис Нин

Анаис Нин

«Соблазнение Минотавра»

Соблазнение Минотавра

Иные путешествия совершаются словно по плану, вычерченному сновидением, другие же, напротив, — из жажды сновидению воспротивиться. Лилиана снова и снова видела один и тот же сон про лодку на суше: она из последних сил толкает ее по городским улицам, а воды все нет и нет. Этот сон заставил Лилиану перебраться к морю, как будто этот поступок мог раз и навсегда обеспечить лодке надежную глубину.

Она поселилась в городке под названием Голконда, где солнце окрашивало золотым цветом все: и пунктиры ее мыслей, и потрепанные чемоданы, и невзрачных жучков. Голконда золотого века, золотой астры, золотого орла[1], золотого гуся[2], золотого руна, золотого дрозда, золотой розги[3], золотой печати[4], золотого соловья, золотых акаций, золотой свадьбы, золотой рыбки, золота удовольствия[5], золотого камня[6], золотой нити, золота дураков[7]…

С первым же глотком воздуха она вдохнула наркотик забвения, знакомый всем искателям приключений.

«Тропик» означает по-гречески изменение и поворот. Итак, она изменилась и повернула, и вот уже свет и ласковая жара превратили ее в клубок шелковых ниток. Отныне все ее движения — что бы она ни делала, пусть даже просто несла чемодан — стали какими-то нежными и доставляли ей наслаждение. А нервы, некогда то и дело напоминавшие о себе, превратились как бы в ниточки того самого клубка с шелком, обвивающие ее мышцы.

— Как долго вы собираетесь у нас пробыть? — спросил чиновник. — Сколько у вас с собой денег? В какой валюте? Есть ли у вас обратный билет?

Вот так приходится отчитываться за любое свое перемещение — за приезд, за отъезд. Мир вступил в заговор против импровизации и позволяет ее только в джазе.

Гитары и пение уже перешли в наступление. Ее кожа расцвела и задышала. Тяжелая волна благоухания накатывала из джунглей справа, брызги волн долетали слева. На берегу местные жители нежились, покачиваясь в тростниковых гамаках. Мелодичные мексиканские голоса напевали любовные песни, которые, словно гамаки, баюкали и укачивали тело.

Там, откуда она приехала, лишь драгоценным камням доводилось лежать на подушечках в обтянутых атласом коробочках. Здесь же в таком привилегированном положении оказались ее мысли и воспоминания, которые воздух, запахи и музыка словно сговорились загипнотизировать своею нежностью.

Таможенник, задававший ей острые, как колючки кактуса, вопросы, был без рубашки, носильщики тоже. Лилиана решила быть вежливой лишь перед самым гладким торсом и демонстрировать свое уважение лишь самым крепким мускулам.

Отсутствие мундиров придавало телам достоинство и важность. Босые, мужчины выглядели неукрощенными и свободными, как будто считали встречу пассажиров в аэропорту временной обузой, избыв которую немедленно возвращались к гамакам, купанию и пению. Работа была для них всего-навсего одной из нелепостей бытия. Вы не согласны, сеньорита? — говорили их смеющиеся глаза, оценивающие ее с головы до пальцев ног. Они смотрели на нее открыто, внимательно, как смотрят дети и животные, смотрели тем телесным взглядом, для которого важны лишь физические достоинства, обаяние и живость, а вовсе не титул, богатство и род занятий. Они встречали иностранцев искренней, широкой улыбкой, на которую те не всегда могли ответить и от неожиданной теплоты которой принимались моргать, словно от слепящего солнца. Для защиты от солнца у иностранцев были темные очки, но защититься от улыбок и открытых взглядов они могли, разве что скривив рот в ответной ухмылке. Лилиана была не из их числа. Ее полные, округлые губы сами расплывались в такой же широкой улыбке. Она готова была ответить на это любопытство, на этот интерес, на эту близость. Вот так пристально и сосредоточенно смотрят животные и дети. Аборигены так и не научились у белого человека его изобретательному умению бежать от настоящего, его высоконаучной способности рассматривать тепло как химическую субстанцию, а людей как абстрактные символы. Белый человек изобрел очки, позволяющие удалять и приближать предметы, фотоаппараты, телескопы, бинокли, подзорные трубы и прочие приспособления, где стекло становится посредником между живым и кажущимся. Он попытался овладеть образом, но не живой тканью, не теплом, не близостью другого.

А местные жители видели лишь настоящее. Это единение глаз и улыбок приводило в восторг. Там, откуда приехала Лилиана, люди старались не замечать друг друга. Там только дети могли глазеть на нее с бесстыдным любопытством. Бедный белый человек утратил себя в горделивом обладании стеклом, уменьшающим все до такой степени, что тела становятся невидимыми невооруженному глазу, словно в обычном взгляде есть что-то неприличное. Подобно тому как ее носильщик был полноправным хозяином своего тела, так и она сразу почувствовала себя собой, погруженной в свое тело, его хозяйкой и владелицей. Благодаря сосредоточенности на настоящем никакое вмешательство не могло нарушить этого телесного контакта. Она отвернулась от носильщика и тут же увидела улыбающегося таксиста, как бы говорящего ей: «Стоит ли куда-то ехать? Мне хорошо и здесь, хорошо и сейчас…»

Он ерошил свои блестящие черные волосы, на нем была мокрая после купания майка.

Гитары поддерживали огонь в музыкальном костре. Возле аэропорта сидели на корточках нищие — слепые и хромые, — но все, как один, улыбались. Веселое благодушие природы купало их в золоте и помогало забывать о страданиях.

В городке под названием Голконда даже одежда казалась чем-то тяжеловесным и совершенно излишним.

Голконда было тайным именем, которым Лилиана окрестила этот городок. Ей хотелось, чтобы его настоящее имя исчезло из рекламных плакатов и проспектов турагентств. Подобно тому как в другом человеке мы обнаруживаем совсем иные свойства, так каждый из нас хранит в душе свой тайный город — особенный, неповторимый. Она не смогла бы любить город, о котором тысячи могут сказать, что досконально его знают. Голконда принадлежала ей одной. Честно говоря, когда-то это была деревня ловцов жемчуга. Правда и то, что когда-то здесь потерпел крушение японский корабль, суда работорговцев доставляли сюда африканцев, другие корабли — специи, а испанцы привезли искусство филиграни и плетения кружев. Одна испанская галера потерпела здесь крушение, весь берег был усеян крестильными рубашками, которые женщины южной Мексики использовали как головные уборы.

Рассказывали, что когда японских ловцов жемчуга выжили отсюда, они уничтожили перед уходом все плантации жемчуга, и с тех пор Голконда превратилась в заурядную рыбацкую деревушку. Как-то верхом на ослах сюда приехали художники и обнаружили небывалую красоту этих мест. За ними прибыли агенты по недвижимости и владельцы гостиниц. И все-таки ничто не могло разрушить Голконду. Она оставалась городом, где ветер был бархатным, солнце сделано из радия, а море теплое, как материнская утроба.

Носильщики исчезли, так и не доставив багаж. Того, что они заработали, им вполне хватит сегодня на еду, пиво и купание и даже на то, чтобы сводить девушку на танцы, а ничего другого и не было нужно. Теперь уже мальчишки лет десяти-двенадцати, дождавшись своей очереди, хватались за огромные чемоданы, размером едва ли не больше их самих.

Когда водитель такси, и думать позабывший куда-либо ехать в своей развалюхе, заметил наконец, что в ней сидят пассажиры, он решил, что пора надеть чистую, выглаженную сорочку.

Трое попутчиков, с которыми Лилиане предстояло ехать, уже сидели в машине. То ли потому, что все трое были одеты в строгие костюмы, то ли потому, что не улыбались, они казались единственными, кого не могло осветить солнце. Алюминиевые отблески моря проникли даже в старенькое такси и озарили набивку, торчащую из-под сморщенной кожи сиденья. Солнце превратило ее в подобие дождя на рождественской елке.

Один из мужчин помог ей сесть в машину и с испанской колониальной галантностью произнес:

— Позвольте представиться — доктор Эрнандес.

У него было широкое лицо, напоминающее знакомые ей скульптуры майя, округлые, высокие скулы, орлиный нос, большой, скошенный вниз рот и скошенные вверх глаза. Светло-оливковая кожа свидетельствовала о индейских и испанских предках. Улыбка была такой же открытой и широкой, как у всех местных жителей, но появлялась не так часто и быстро угасала, оставляя на лице только тень.

Лилиана смотрела в окно, обследуя новое для себя пространство удовольствия. Все казалось ей непривычным. Даже зелень листвы была необычной: насыщенной, лакированной, влажной. Листья здесь были тяжелые, полные, цветы — крупные, словно переполненные соками, и живые — словно потому, что им не нужно было закрываться, чтобы защититься от холода или ночной прохлады. Как будто они вообще не нуждались во сне.