Я, Хуан де Пареха - Элизабет Бортон де Тревиньо

Во время работы Мастер никогда не разговаривал. Человек, чей портрет он писал, мог болтать сколько угодно, а если он задавал вопрос и выжидающе умолкал, художник отвечал односложно — «да», «возможно», «именно», — а то и вовсе отмалчивался.

Зато он изучал людей. Однажды, работая над фоном после ухода заказчика, Мастер произнёс:

— До чего интересно наблюдать за людьми, когда они говорят о себе, верно, Хуанико? В такие минуты они проявляют свою истинную сущность. Женщины, к примеру, относятся к себе очень нежно, словно к близкой родственнице, которой они заранее прощают любую глупость. А мужчины собой восхищаются и говорят о себе, как судьи, которые заранее вынесли вердикт «невиновен».

— Мастер, а когда вы пишете портрет... эту истинную сущность людей трудно передать? И они на вас не сердятся? — осмелился спросить я.

— Не сердятся. Ведь людям-то их истинная сущность всё равно неведома, и на портрете им её не разглядеть. Принеси-ка мне ещё охры{16}.

И он опять умолк.

В отсутствие заказов он иногда писал мои портреты или просил накинуть какую-нибудь сложную для изображения ткань и сажал на подиум.

Обучив подмастерьев рисовать вазы, фрукты, сыры, окорока и разные другие предметы, Мастер потихоньку перешёл к портретам. Ученики начали делать наброски людских фигур. Мне тогда часто приходилось работать натурщиком. Тут уж я стал мстить Кристобалю и помогать Альваро: незаметно поворачивался, чтобы испортить композицию первому, и сидел неподвижно, когда замечал на себе взгляд второго. Мастер следил за мной и корил за эти шалости, но я всё равно не упускал случая наказать обидчика.

Ещё я всегда огорчался, если Мастер критиковал работу Альваро и хвалил Кристобаля. Как-то раз, заметив, что я дуюсь, дон Диего счёл нужным мне кое-что объяснить.

— Искусство должно быть честным, — сказал он тогда. — Искусство — единственное, что требует абсолютной правды. Иначе грош ему цена.

Однажды в дверь нашего дома постучали. Вскоре в мастерскую вбежала взволнованная хозяйка. За ней медленным шагом вплыл посланник короля и, с поклоном отдав дону Диего свиток, повернулся, чтобы уйти. Хозяйка снова забежала вперёд — открыть перед ним дверь. Мы с учениками замерли, а Мастер развернул свиток, прочитал, свернул... И опять взялся за палитру и кисть. Помню, в тот момент он писал бронзовую вазу и мне приходилось бдительно следить, чтобы солнечный луч попадал на блестящую поверхность в одном и том же месте.

— Диего! — воскликнула, возвратившись, хозяйка. — Говори, не томи! Что пишет король?

— Он заказал портрет, — чуть помедлив, ответил Мастер. И нахмурился.

— Слава Создателю! Это же замечательно!

— Для меня оборудуют мастерскую во дворце.

Донья Хуана Миранда рухнула в кресло и принялась обмахиваться веером. Из её высокой причёски выбились на лоб несколько тёмных кудряшек. Она будет вращаться при дворе! Впереди богатство, почёт, уважение, о которых она и не мечтала!

А побледневший Мастер продолжал молча рисовать вазу. Спустя пару минут он тихо, себе под нос — так что услышал только я, — пробормотал:

— Надеюсь, они не отрядили какого-нибудь вельможу, который ничего не смыслит в живописи, выбирать для меня мастерскую. Мне нужен свет. Только свет. Остальное неважно.

ГЛАВА ПЯТАЯ,

в которой у нашего короля гостит Рубенс

Наступило суетное время, но наконец все мольберты и иные причиндалы живописца, а также сундук с шелками, вазы, кресла и драпировки переехали в новую мастерскую во дворце, и мы приступили к работе.

Наш дом находился в центре Мадрида, на улице Херонимас, совсем рядом с главной площадью — Пласа Майор. С первыми лучами солнца мы, уже плотно позавтракав, пересекали площадь и направлялись к королевскому дворцу. Стражники вскоре начали нас узнавать и без лишних расспросов разводили скрещённые мечи, пропуская нас во внутренние покои. Мы шли по длинным тихим, всегда холодным коридорам: развешанные по каменным стенам гобелены и стоявшие вдоль стен знамёна тепла не добавляли. Потом поднимались по широкой лестнице и через анфиладу комнат попадали в мастерскую, где нас неизменно ожидал один из королевских стражников. Отныне дон Диего Веласкес служил Филиппу IV, королю Испании.

Однако прошла не одна неделя, прежде чем мы увидели Его Величество. Впрочем, всё это время мы часто общались с его фаворитом, грубовато-добродушным увальнем герцогом Оливаресом, который — когда ему случалось быть в Мадриде — врывался в мастерскую по нескольку раз на дню: смуглый, толстый, вечно потный, чёрные волосы растрёпаны, огромное пузо рвёт пуговицы, выпирая из засаленного камзола. Герцог мне казался вульгарным. Ни ему самому, ни его улыбочкам и развесёлому смеху я инстинктивно не доверял, потому что глаза у него были маленькие и подлые. Но я ему всё прощал, потому что он, похоже, искренне привязался к Мастеру и то и дело провозглашал, что наступит день, когда вся Европа станет трепетать, слыша имя маэстро Веласкеса, величайшего художника всех времён.

Я отчётливо помню, как Его Величество пришёл на первый сеанс. Стояла осень, мастерскую заливал бледно-золотистый, освежающий свет. Сначала у порога встали два пажа-герольда{17} и затрубили, возвещая о предстоящем появлении короля. Ещё два пажа внесли штандарты — знамёна, которые должны сопровождать короля везде и всюду как знак королевской власти. Ну а потом вошёл сам король. И все вокруг пали ниц, на оба колена. А Мастер опустился на одно колено и приложил правую руку к груди, у сердца.

Король оказался высок, широкоплеч и очень бледен, кожа его имела молочно-розоватый оттенок, а волосы отливали жёлтым шёлком, точно нить, которой вышивают гобелены. Волосы — чистые, лёгкие — вздымались и опадали при каждом шаге короля. Ноги длиннющие, тощие, в чёрных шёлковых чулках. Лицо вытянутое, худое и печальное. Он смотрел на Мастера и смущённо улыбался, словно говоря: «Уж примите таким, какой есть». Несмотря на пышные одежды, благоговейный трепет подданных, чеканный шаг пажей, трубы и штандарты, я почувствовал, что этот человек в себе не очень-то уверен и ищет дружбы с Мастером. И тут я мысленно пожалел короля. Бедный, он просто не знает, с кем имеет дело. Мастер ко всем очень добр, но крайне замкнут и ни о чём, кроме живописи, не думает. Он не станет вести с королём задушевных бесед.

Филип IV

Герцог Оливарес на коне

Однако немногословность Мастера и его сдержанность