Эти господа - Матвей Ройзман

ШИВКА, ЧИНКА, ГЛАЖКА

МЕИР ПРУТ

Колокольчик, прикрепленный к косяку, тлинкнул, и Канфель вошел в переднюю, где на вешалке висел черный бархатный картуз и дождевой зонт, Из передней шла вторая дверь, на ней болтался одетый в сюртук картонный человечек и, приподымая загнувшийся цилиндр, убеждал:

КУРИТЕ КРЫМСКУЮ ЖЕМЧУЖИНУ!

Открыв дверь, Канфель, ступил в низкую комнатку и увидел перед собой в полкомнаты каток, а на катке старика-портного. Портной сидел, поджав под себя ноги, на коленях его лежал рукав, он мерил его ленточным сантиметром и записывал мерку огрызком карандаша на красной бумаге. Портной поднял голову, покрытую черной шелковой ермолкой (такая голова, наверно, была у библейских пророков), сдвинул на лоб в металлической оправе очки, теплые глаза остановились на Канфеле, и улыбка растаяла в его бороде, как снег.

— Можете починить брюки? — спросил Канфель, бросая сверток на каток. — Только живо?

— Добрый день! — сказал Прут. — Откуда едет господин?

— Из Москвы!

— Москва! — воскликнул портной, описывая правой рукой полукруг. — Я обшивал москвачей! Люди с серьезом и с уважением до стариков! — лукаво добавил он.

— Да, у нас умеют уважать стариков! — согласился Канфель и снял шляпу. — У меня пренеприятный случай! — и он развязал сверток с брюками.

Прут положил брюки на каток, опустил очки на нос, осмотрел искромсанные штанины и, разводя руками, сказал:

— А-я-яй! Я кончаю рукав и потом залатаю вам!

Прут помусолил конец черной нитки, скрутил его и, держа иголку двумя пальцами, вдел нитку в ушко. Ом воткнул иголку в засаленный борт пиджака, разложил на коленях серую куртку и, надев на безыменный палец наперсток, склонился над работой. Канфель увидел середину ермолки с серебряным щитом Давида, седую опушку бровей, крупный, с выпуклыми крыльями нос, морщинистые, желтые пальцы — живые рычаги прекрасной машины — руки, которые подгибали материю, прилаживали и обметывали ниткой. Портной мурлыкал себе под нос еврейскую песенку, верхние волосы его бороды колебались, руки двигались ритмично, и голова покачивалась в такт. Канфель впервые видел перед собой местечкового еврея, которого знал по книгам и театру, впервые слышал еврейскую песенку, распеваемую евреем, а не расфуфыренной певицей, запомнившей с голоса непонятные слова. У Канфеля потеплело сердце, ему захотелось расспросить старика о жизни, детях, внуках, и он задал ему пустяковый вопрос:

— Сколько вам лет?

— Семьдесят два! — ответил портной, откусывая нитку. — Совсем совестно! Человек живет дольше жены и детей! — он опять принялся напевать, но остановился и нежно сказал: — Хороших сыновей дал мне бог! — помолчал и тихо добавил: — Старшего порубали немцы. Второго вкопали в землю махновцы. Мы все видели его голову. Это страшный страх, господин!

— Не вы одни мучались! — проговорил Канфель. — Я тоже сидел в окопах!

— Я держу в сундуке награды старшего от царя и награды второго от большевика! — продолжал старик, завязывая узелок на конце нитки. — У вас есть дочка?

— Я не женат!

— Наши раввины говорят, бог справедлив! — продолжал портной, глубоко вздохнув. — Мою Леечку тоже замучил Махно!

Руки старика задрожали, игла не слушалась пальцев, он торопливо поправил очки и удобней уселся на катке. Он шил молча, подергивал левым плечом, перекладывал куртку на коленях и обрывал застопорившуюся нитку. Вшив рукав, он слез с катка, встряхнул куртку и, положив ее на каток, покрыл кускам холста. Он вытащил из-под катка утюг, подул на тлеющие угли, отпил воды из бутылки и, опрыснув холст, стал утюжить куртку. Фыркая, белогривый пар поскакал вверх, подмял под свой сизый живот Прута, но старик не выпускал утюга из рук, взмахивал им, и угли, вспыхивая, как молния, исходили бесцветным дымом. Выутюжив куртку, он повесил ее на облупившийся манекен, почистил щеткой, застегнул на все пуговицы и, отступив на шаг, полюбовался на работу:

— Меир Прут таки умеет шить!

Он взял брюки Канфеля, вывернул наизнанку, стал вымерять ширину штанин, разведя в противоположные стороны большой и указательный пальцы, что обычно принимается за четверть аршина.

— Где вы достанете материю на заплатки? — спросил Канфель.

— Из сукна я делаю брюки, а из брюков я не делаю сукна! — ответил Прут, залезая на каток. — Я отрежу кромку и залатаю!

— Сколько это будет стоить?

— Чтобы было недорого и чтоб вы сносили брюки на здоровье! — сказал Прут и сделал паузу. — Пятьдесят копеек с утюжкой!

Цена показалась Канфелю очень низкой, он, утверждая, кивнул головой и подумал, что на месте портного запросил бы впятеро. Но в ту же минуту он решил, что Прут просто хитер и, беря так дешево за первую работу, рассчитывает на следующую. Солнце било в окошко, на лбу старика выступили жемчужинки пота, висящая на стене, утыканная булавками, голубая суконка сверкала, как море, и ножницы в руках Прута бились серебряной щукой. Канфелю жгло спину, он пересел за ширму, залатанную разноцветными лоскутьями, под ним жвакнул диван, из которого вылезали пружины.

— Почему вы мало берете за работу? — спросил Канфель, расстегнув и спустив пиджак с плеч. — Вы заработаете хронический убыток!

— Когда человек родится, он жмет кулаки и говорит: «Заберу весь мир!» — ответил Прут, накладывая первую заплату. — Когда ему приходит смерть, он растворяет кулаки и говорит: «Я ничего не забираю в могилу!»

— Ого! Вы говорите, как римский философ! — воскликнул Канфель, пересаживаясь на край дивана. — Memento mori! Помни о смерти!

— Я не знаю, как выражались философы! — признался Прут, затачав один край заплаты и подрезая его ножницами. — Я знаю, как выражались умные евреи!

На входной двери расплескался колокольчик, в прихожую впорхнули легкие шаги, дверь в мастерскую, кряхтя, распахнулась, и вбежала девушка.

— Здравствуй, деда! — воскликнула она, поставив на каток бидон и корзину. — Я принесла тебе молока и яиц. Наши курицы записались в активистки!

Она поцеловала старика в щеку, подошла к висячему шкафчику, открыла дверцу и достала кринку. Заглянув в нее, девушка поморщилась, ополоснула кринку под рукомойником и, перелив в нее молоко, поставила в шкафчик. Она вынимала из корзины яйца двумя пальцами и, подымаясь на цыпочки, клала их на верхнюю полку, в глубокую тарелку, на краях которой цвели незабудки. Когда девушка вставала на цыпочки, коричневая юбка в крупную красную клетку оттягивалась по икры, открывая ноги в желтых высоких башмаках и черных чулках. На правом чулке была дырка, величиной с пятак, сквозь дырку золотилась кофейная кожа.

— У нас будет неплохая пшеница! — сказала она Пруту, захлопнув, шкафчик. — Отец говорит, чтоб ты езжал к нам!

Старик молча кивнул головой за ширму, за которой сидел Канфель, девушка обернулась и оторопела: кровь зажгла ее щеки, вспыхнула под кожей ушей, ресницы дрогнули, полузакрыли глаза-черносливины. Она резко сдернула с головы красный платок, и кудряшки галчатами запрыгали на ее голове.

— Красавица! — подумал Канфель и вежливо проговорил: — Простите, я мешаю вам!

— Что значит — мешаете? — ответила девушка, обмахивая себя платком. — Это же портновская мастерская!

— Почем вы продаете яйца? — спросил Канфель и тотчас же подумал, что напрасно задал этот вопрос. — Почем, вообще, здесь торгуют яйцами?

— Не поправляйтесь! — остановила его девушка. — Я поняла оборот вашей мысли. Мы, колонисты, имеем право продавать излишки, но мы их не продаем! — и, повернувшись спиной к Канфелю, она взяла с окна газету «Советский Крым».

— Рахиль! Не надо иметь гнев на людей! — упрекнул девушку старик, обтачивая края последней заплаты. — Кто знает, скольки перлов на морском дну? — Он вывернул брюки Канфеля и посмотрел на заплату. — Кто знает, скольки перлов в душе человека?

Рот Рахили полуоткрылся, она, бросив газету, в детском восторге обняла старика за шею и прижалась закрытыми глазами к его губам. Прут отодвинул в сторону ножницы, стал гладить ее по голове, она поцеловала его руку и приложила к своей щеке. Едва ощутимая влага наполнила глаза Канфеля, он упрекнул себя в сентиментальности, встал с охнувшего дивана и, отодвинув ширму, подошел к катку. Рахиль подняла голову, раскрыла глаза и, в смущении перебирая пальцами пуговочки блузки, сказала:

— Вы имеете такого деду? (Она как бы извинялась этой фразой перед Канфелем.) — Такой деда один на свете!

Портной разложил на катке починенные брюки, почистил их щеткой, выутюжил и, завернув в газету, подал их Канфелю. Юрисконсульт положил на каток рубль, прося не давать сдачи, но старик достал из шкафчика коробку из-под монпансье, открыл ее, — покопался в медяках и отсчитал пятьдесят копеек. Канфель приставил левую ладонь к катку, правой сгреб медяки и, чувствуя, что надо как-нибудь смягчить свою неловкость, спросил Рахиль: