Эти господа - Матвей Ройзман

— По совести, — тихо ответил Канфель, опускаясь на указанное ему место, — эта история меня радует, как грыжа!

— Все в аккурате! — продолжал Мирон Миронович, не слушая его. — Не одну тыщонку ухлопал, а кнопочку приготовил! Нажми кнопочку, и как по маслу пойдет!

— Как хотите, мы с вами не букашки, нас легко заметить! — Канфель понизил голос до шопота. — Такой граф обязательно работает в гепеу!

— Что-о? — тоже переходя на топот, спросил Мирон Миронович. — Да, нет! — махнул он рукой. — Граф, куда ему!

— А почему ему сдают «Пале-Рояль»? Потому что он дворянин? Вы спросите его о любом жильце, он вам о нем наизусть расскажет!

— Это у него такая привычка! — не сдавался Мирон Миронович, но вспомнил, что граф узнал ему адрес Ирмы. — А потом за ним есть грешок! Мы его так пришпандорим, что он и не пикнет!

— А если он уже пикнул?

— Померещится же тебе! — испуганно проговорил Мирон Миронович. — Обратить внимание обращу, но дела посередке не оставлю! Чтоб больше зря не томиться, сходим сейчас к уполномоченному, побалакаем, и с плеч долой!

Канфель советовал отложить переговоры, но Мирон Миронович настаивал, грубовато намекая, что он, Миронов, — хозяин, и его действия планомерны. Не желая пререкаться, Канфель причесался и, подтягивая галстук, заметил, что у него дрожат руки. Мирон Миронович подал ему шляпу, непромокаемое пальто и затворил балконную дверь на случай дождя. Спустившись в третий этаж, Мирон Миронович ввел Канфеля в свой номер, достал из чемодана полбутылки коньяку и налил две рюмки.

— Для храбрости! — сказал он, выпивая. — Коньяк — подлец, мозг очищает!

Канфель пригубил рюмку, отставил от себя, и Мирон Миронович, с сожалением взглянув на него, выпил эти остатки. На лестнице четвертого этажа Мирон Миронович оглянулся, перекрестился и перекрестил Канфеля:

— Не обессудь! Так оно спокойней!

Приблизившись к сорок восьмому номеру, Канфель услыхал за дверью выкрики и стоны. С минуту он постоял в нерешительности, думая, что пришел не во-время, но, чувствуя за спиной взгляд Мирона Мироновича, перекинул пальто через левую руку и постучался:

— Входите!

Канфель нажал дверную ручку, открыл дверь, вошел и увидел посредине комнаты кровать, на кровати голого мужчину, второпях прикрывшегося простыней. Мужчина отдувался, лицо его напоминало крупный перезрелый помидор, правая бакенбарда была закушена, и по бакенбарде Канфель узнал Сидякина. Сбоку уполномоченного Госхлебторга стоял в белом халате парикмахер Поль-Андре, рукава халата были засучены выше локтей, а рядом с парикмахером на столике разевал желтую пасть чемоданчик с пузырьками, баночками, коробочками, тюбиками и десятками мелких стальных инструментов.

— По какому вопросу? — спросил Сидякин, не поворачивая головы.

— По поручению правления Москоопхлеба! — ответил смущенный Канфель и назвал себя.

— Гм! — промычал Сидякин. — Садитесь и излагайте!

Парикмахер вынул из чемоданчика тюбик вазелина, выдавил на руку белого червячка, полил на него масла из розовой склянки, растер смесь на ладонях и крикнул Сидякину:

— Па-пра-шу-у!

Сидякин стянул с себя простыню, обнажая желтоватый купол живота, парикмахер подышал на свои ладони, положил их на сидякинский живот, и руки медленно описали на животе круг. Потом руки повернулись тыловой стороной вниз, втерли остатки вазелина в кожу, приняли прежнее положение, и парикмахер, как пианист на клавиши, поставил кончики пальцев на середину живота. Пальцы совершали плавные полукруги, Сидякин выплюнул правую бакенбарду изо рта, младенческое сияние таяло на его лице, как сало на горячей сковороде, и он монотонно мычал. Поль-Андре надавил сильней, пальцы погрузились глубже, Сидякин замычал громче, глаза его уставились в потолок, и он засопел. Парикмахер поднял руки вверх, пошевелил пальцами, как спрут щупальцами, нацелился в то место живота, где кожа образовала складки, и крепко схватил первую складку. (Так лисица хватает за живот раскрывающегося на солнце ежа.) Теперь пальцы натягивали кожу, разминали ее, кидались на соседнюю складку, закручивали ее штопором и рысью пускались по животу.

Негодуя, Канфель думал о том, как огрубели современные чиновники, сравнил их с царскими и нашел, что царские были вежливей. Он об’яснил это тем, что царские чиновники набирались, главным образом, из дворянских фамилий, были воспитаны, образованы, умели с достоинством принимать посетителя, выгонять его и даже брать взятку. Советские же чиновники, особенно внучатные племянники революции, старались разыгрывать из себя чистого пролетария, для чего, по недомыслию, соревновались друг с другом в грубости и чванстве. Эти опрометчивые мысли Канфеля прервались, когда парикмахер, помолотив по сидякинскому животу, поставленными ребром руками, запеленал его в простыню и укутал одеялом.

— Гражданин правозаступник! — тихо спросил уполномоченный. — Что полагается за насилие над личностью ответработника? — Хлопнув губами, он глотнул воздух, как выброшенная на песок рыба. — Пролонгировать векселя Москоопхлеба нельзя!

— Что? — спросил удивленный Канфель.

— Вы персонально уполномочены на переговоры?

— Нет, полные полномочия имеет член правления Миронов!

— Ну те-с! — буркнул Сидякин и, надев свои квадратные очки, взглянул на Канфеля. — Вы лицо иудейского вероисповедания?

— Да! — сказал Канфель, покраснев. — К чему подобный вопрос?

— Для статистики! — пояснил Сидякин.

Канфель хотел резко ответить Сидякину, привести цитату из Ленина или Маркса, но не мог вспомнить ничего подходящего к моменту. Хотя он часто сталкивался с коммунистами, но плохо знал их программу, «Капитал» Маркса и «Истории философии» Гегеля третий год лежали неразрезанными на его письменном столе, и всегда выходило так, что вместо этих книг в руки к нему лезли юридические брошюры. В эту минуту Канфель был уверен, что непрочитанные Маркс и Гегель — причина его политического неразумения, и, если бы книги были своевременно проштудированы, он посадил бы Сидякина в калошу. Но тотчас Канфель подумал, что нельзя ссориться с уполномоченным, в руках которого была судьба Москоопхлеба, а, стало быть, и судьба его, Канфеля. Юрисконсульт схватил двумя пальцами левый борт пиджака, нервно потряс его и процедил сквозь зубы:

— Товарищ уполномоченный! Вы, наверно, шутите?

— Я сказал по-русски! — крикнул Сидякин, сбил с себя ногами одеяло и голый двинулся на Канфеля. — Вопрос о Москоопхлебе я урегулирую с Мироновым!

Складывающий в свой чемоданчик инструменты Поль-Андре схватил одеяло, накинул на Сидякина и поволок его на кровать. (Впоследствии, веселя публику манерами под чистокровного парижанина, парикмахер подробно рассказал суду о диалоге между Канфелем и Сидякиным.)

Канфель выбежал из комнаты, сильно захлопнув за собой дверь. В ту же минуту из номера графа выскочил Мирон Миронович и, схватив Канфеля за плечо, зашептал:

— Мамочка! Прямо благодать! Я его за такие речи заставлю на задних лапках стоять и хвостиком помахивать! А не захочешь, аккурат за еврейскую травлю из партии уволят! — Тут Мирон Миронович подставил под свой рот ладонь, плюнул в нее, сжал кулак и потряс им. — Вот он где упал намоченный!

Мирон Миронович застегнул воротник рубашки, одернул красный поясок, потоптался перед дверью сорок восьмого номера, как петух, собирающийся броситься на соперника, и, приоткрыв незапертую дверь, сахарным голоском спросил:

— Гражданин Сидякин, дозвольте войти?

2. НА ХОЛОСТОМ ХОДУ

Канфель спросил у графа адрес лучшего евпаторийского портного, граф справился, для какой надобности нужен портной, и, вынув алфавитную книжку с адресами, поводил пальцем по аккуратно-написанным строкам:

— Разрешите доложить, — сказал граф, остановив палец на седьмой строке, — самым подходящим будет портной Прут. Ровный переулок, одиннадцать.

Записав адрес портного, Канфель хотел уйти, но граф, прикрывая правой рукой рот, словно собираясь зевнуть, внезапно оказал:

— Ваша дама на прошлой неделе ночевала в сорок восьмом номере! — и он подробно изложил все события в «Пале-Рояле» в ночь с одиннадцатого на двенадцатое июля.

— Эта дама меня интересует, как соска! — холодно ответил Канфель. — Я прошелся с ней один раз, и с меня хватит!

— Прошу прощения! — остановил его граф. — Я защищаю мужскую честь! — и он быстро выложил на стол коробочки и конвертики. — Между прочим, не требуются ли вам предметы мужской гигиены?

Канфель пожал плечами, вышел из конторы, подумав, что обращение с ним Сидякина, вероятно, вызвано графским оговором. Для Канфеля остались неясными взаимоотношения Сидякина и Ирмы, но он считал, что ему важней расположение уполномоченного, чем Ирмы. Он разочаровался в ней с того момента, когда исчезла романтическая загадочность, которой окружала себя эта женщина, ищущая полноправного мужа. Он продолжал с ней встречаться, с них начинали курортные сплетницы ежедневные злословия, но мысль о другой женщине часто волновала Канфеля, потому что Ирма всерьез принимала его ухаживанья. Канфель об’яснил ей, что он заядлый холостяк, женитьба для него равносильна сонной болезни, и, смеясь, Ирма уверяла, что она плохого мнения об его семейных способностях… Канфель шел по улицам, где на стройках пели пилы, тараторили молотки, к стройкам тянулись телеги с камнем, бревном и штангой. Мимо Канфеля проходили мужчины, женщины, дети, они не были похожи на курортников с набережной, и витрины, выложенные тканями, безделушками, кондитерскими товарами, существовали не для них. На Базарной улице дома уходили по пояс в землю, вершины акаций торчали, как общипанные петушиные хвосты, и пахло старым городом. Дом номер одиннадцать в Ровном переулке имел один этаж и подвал, над подвалом висела вывеска, с вывески смотрел краснощекий офицер в шинели. На правой поле шинели была наклеена записка: