Суверенитет духа - Олег Матвейчев

Пункты 15-18. Современное воспитание не создает господина, наоборот, все оно только и заточено под создание раба. Везде стандарт, везде уничтожение индивидуального и творческого, обучение умению следовать образцу, а не создавать его, бесконечные упражнения в повторении, а не в неповторимом. Воспитание скучно, оно заражено «немецкостью», муштрой. Действительно, история индивида в воспитании повторяет историю рода, но только в смысле деградации, упадка. Ребенок от рождения благороден, он свободный Маугли, его детство это война всех против всех, это опыт героизма и предательства, в юности он познает риск и страсть, лелеет идеалы, мечтает изменить мир, любит и ненавидит. Потом он проходит школу и университет, ломается и причесывается, и превращается в скучного филистера, чеховского персонажа, который больше ни на что не претендует. Так что воспитание ― не школа господина. Что еще остается из гегелевского арсенала, придуманного, чтобы все-таки как-то сделать свободу не естественным качеством, а качеством, за которое борются? Войны государств? Они все более редки и менее кровопролитны, к тому же это войны трусов. Это не поединок, где все решала доблесть рыцаря. Современные войны ведутся оружием, а оно таково, что победа в них достается не самому смелому, а многочисленной или вооруженной армии. Трус с пулеметом эффективнее героя с мечом. Так что нынешняя война не способствует росту количества героев и господ, она способствует прогрессу оружия и техники. А прогресс подгоняется трусами в очках, которые его производят, чтобы иметь возможность не встречаться с опасностью лицом к лицу. Современные государства, типа Англии или Германии, граждан которых Ницше сравнивает с быдлом, с коровами или ослами, обречены. Это действительно конец истории, и это ее тупик. Нет, эти государства не умрут завтра, они будут гнить еще 300 лет, не меньше, отравляя вокруг все действительно свободное и творческое. История не будет, как этого хотел Гегель подтягиванием арьергарда к авангарду. Поскольку авангард зашел в тупик, и деградирует, то он станет легкой добычей тех, кто еще не успел деградировать, кто шел следом за авангардом. Граждане цивилизованных стран ― идеальные рабы, все их добродетели ― это добродетели рабов. Точность, аккуратность, законопослушность… Кто же откажется от таких подданных? Вектор сменился, история не просто кончилась, она потекла вспять. Последние станут первыми, а первые ― последними! В этой связи, Ницше видит довольно большие перспективы у страстных и игривых романцев (итальянцев, испанцев, французов), у авантюристов и аферистов ― американцев, у отважных брутальных исламских народов, у благородных арийцев иранцев-зороастрийцев, у разделенных до сих пор на касты, хранящих чистоту индусов, у пылких природных африканцев, упрямых монголоидных азиатов, у евреев, умеющих выживать без государства, все еще хранящих родовые привычки, и конечно, у русских, с их открытой широкой душой. История началась где-то в Азии, на Востоке, дошла через античность до современной Европы, потом медленно она начнет проходить тот же путь с Запада, опять на Восток, через новое средневековье к смерти государства как такового, к «естественному состоянию». Так будет свершен круг Бытия.

Пункт 19. О русских подробнее. Из предыдущего пункта мы видим, что Ницше «приговорил» к смерти, в первую очередь, протестантские страны, те, что Гегель считал авангардом истории. Протестантизм, из которого вышли капитализм и демократия, есть особое искаженное христианство, христианство подлых жрецов ― Лютера и ап. Павла, религия рабов. Католицизм (которого держатся романские народы), а тем более православие, гораздо лучше. Так как в католицизме живет римское, а в православии, еще более благородное ― греческое. Это великое античное, хотя оно уже есть начало конца, начало заката-захода-запада, начало конца истории, но все-таки не в таких декадентских формах, как современность. Поэтому ближайшие эпохи будут отданы именно этим странам. У Ницше много учеников французов, его пленяют итальянцы и испанцы, но славян, и особенно русских Ницше просто боготворит. Он сочиняет себе легенду о том, что сам принадлежит к потомкам польского аристократического рода Ницких. Он влюбляется в русскую авантюристку Лу Андреас-Саломе, он встречается и переписывается с Мальвидой Амалией фон Мейзенбуг ― воспитательницей дочерей А. Герцена, которая, кстати, сватала одну из дочек Герцена за Ницше. Ранний Ницше с упоением читает позднего Герцена, некоторые исследователи даже находят в ранних работах Ницше плагиат. Ницше восторгается Достоевским, называет его самым тонким психологом, превосходящим его самого, у Тургенева Ницше заимствует слово «нигилизм» и делает одним из центральных в своей метафизике. Если культурная Европа видит в русских недочеловеков, за дикость и нецивилизованность, видит, говоря словами Гегеля, народ, состоящий еще из неосвобожденных рабов и несознательных господ, то Ницше как раз эта дикость и восхищает. Только русские, если верить разбросанным там и сям по различным афоризмам характеристикам, выступают для Ницше народом сверхчеловеков, страной господ! Ницше восхищен русской внутренней свободой, благородством, отношением к женщине, решимостью, широтой, буйством, игрой, преступностью, аморализмом, витальностью, казачеством, авантюризмом, музыкальностью. История России это история освоения огромных, самых больших в мире, северных пространств, самых диких и суровых. По любимой Ницше легенде, здесь в северной стране живут гиперборейцы ― сверхчеловеки, самые сильные духом. История России это история бесконечных войн, никто не воевал так часто и так блистательно, как русские. Если война ― дело господ, то все бесстрашные русские ― это господа. Безусловно, большее количество войн и набегов, пережитых Россией, воспитывает огромное количество людей, которые не боятся смерти, которые готовы идти на смерть, что является основным условием господства. Русские бесстрашны, они не дрожат за свое тело и вообще не дорожат материальным. Ведь на своем веку каждый из них не раз видел все разрушенным, то суровой погодой и природой, то нашествиями и войнами. Тщета всякого уютного мещанского мирка настолько призрачна, что в России никогда надолго не может прижиться ничто низкое и мещанское. Война, голод и холод это повседневность, они не страшны, поэтому у русских и нет рабского страха и вырастающей из него декадентской философии и морали запада. Казалось бы, суровые условия хозяйствования в России и постоянное напряжение сил для борьбы с захватчиками должны давать не только господскую, но и рабскую психологию, психологию, устроенную по принципу реальности, психологию того, кто в работе подчиняет себя предмету. Но, дело в том , что именно разрушение от войн, голода или холода, неурожая, показывает обитателям этой страны, бессмысленность и бесполезность усилий, работы. А это и есть открытие тайны Бытия. Она бессмысленность сущего, знакома русским. Поэтому они не работяги, как немцы, не стараются выучить и запомнить все формы, методы, техники. Русские не сильны учеными, но зато сильны писателями, композиторами, поэтами, полководцами, святыми, подвижниками. Даже знаменитая русская лень есть признак того, что народ не способен к кропотливой изнурительной работе по «принципу реальности», по которому живут рабы. Всякая работа для русского слишком мелка, ему бы державами править, а тут предлагают забор красить. От ремонта забора или сидения на службе, без великого, русский начинает пить, а когда пьет то наружу выходит все его широкое господское, непроявленное, загнанное внутрь, бессознательное. Водка заменяет русским искусство, ведь единственное предназначение искусства, по Ницше, ― пьянить, разрушать границы, делать все зыбким и текучим, как само Бытие, поднимать над самим собой. В пьяном веселье хлещет через край сама жизнь, режется последний огурец, дух торжествует над материальными благами. В нормальной стране соотношение господ и рабов нормальное, господ мало, а рабов большинство, в России это соотношения явно нарушено, тут каждый второй «Аятолла и даже Хомейни», как пел Высоцкий. Россия должна куда то девать избыток господ. Иначе внутри скапливается большое количество «преступников», эта любовь к блатной романтике в России тоже свидетельство господской сущности ее народа. Какое-то время проблема избытка господ решалось за счет колонизации, казачества. Какое то время за счет эмиграции культурной, творческой элиты. Иногда помогали войны и катаклизмы. Но они только решали проблему временно, каждый раз давая новое поколение небоящихся смерти. Война только и может постоянно решать и порождать эту проблему, снова решать и снова порождать. Вечное возвращение одного и того же в постоянно растущей воле-к-власти.

Пункты 20-21. В отличие от Гегеля, который уже в расцвете лет был назначен «главным немецким Философом» (для немцев 19 века это тоже самое, что главный футболист для бразильцев, главный хоккеист для канадцев, самый богатый человек ― для американцев и проч.), Ницше не был признан при жизни. Лишь умирая, он получил известия о том, что в разных европейских странах появились первые ученики, пропагандирующие его философию… «Они нашли меня, теперь их проблемой будет, как меня потерять…». Первые ученики Ницше восприняли его предельно вульгарно, как всего лишь очередного бунтаря против господствующих укладов, очередного модного либертинианца, очередного «фармазона». Не было в Европе в начале века негодяя, который не называл бы себя ницшеанцем, вспоминал Ясперс. Бога нет, значит, все позволено. Раз все позволено, то бей, круши, эпатируй. Такие «сверхчеловеки» квалифицировались бы самим Ницше как рабы, поскольку, они не творят новых форм и ценностей, а бунтуют по старым сценариям, или в творческом бессилии волят Ничто, разрушают. Настоящий сверхчеловек не находится в конфликте с прошлым, он жаждет и волит его. Да, примитивная воля-к–власти на ранних стадиях брыкается и не хочет быть определяема ничем, и прежде всего, прошлым. Почему это я не выбирал страну и время, где мне родиться, язык, родителей, религию? Все это мне досталось из вне, и я это им определен, стеснен. Я сам хочу выбрать религию. Страну проживания, друзей и врагов, даже тело, даже пол, я должен мочь создать себе сам, не говоря уж про конструирование духа. Но борьба с прошлым, со временем с «это было и это не изменить» есть некая противоволя внутри воли. Такая воля будет не чистой и не абсолютной, такая воля мешает себе расти. Наоборот, настоящая воля желает, чтобы прошлое было еще раз, настоящая воля относится к приданному, как к корням, а чем они больше, тем выше дерево. Рост в вышину постоянно сопровождается возвратом к истоку, питанием корней, чтобы они проникали глубже. Так, постепенно, оказывается, что определенность своего места и времени рождения преодолевается за счет того, что родиной становится весь мир и вся история, свои корни находятся во всех религиях, свой пол в каждом поле и каждом теле. Высокая воля не выбирает, она волит все зараз. Где есть выбор, там еще нет свободы, где есть выбор, там еще есть не-выбор, а значит вина и нечистая совесть, стремление вернуться в точку развилки и выбора. Поскольку же истинная воля не выбирала, а волила как есть, она и не мучается виной за невыбор, прошлое ее совершенно, ей не нужно другого. Говорил раньше «всечеловек» (по признанию Достоевского) А. Пушкин: «не желал бы переменить, ни судьбу, ни отечество». Разница между примитивной волей (с ее желанием все основывать на себе и пропускать через себя, с ее борьбой с прошлым и с ее самоконструированием) и совершенной волей (с ее всежеланием, принятием прошлого и превращением его в ресурс) и есть разница между тем, что во второй половине 20 века будут называть «модернизмом» и «постмодернизмом». Именно 100 лет понадобилось, чтобы важнейшие интенции мысли Ницше были поняты и начал усваиваться человечеством. До этого, Ницше. Как уже было сказано, просто считали очередным бунтарем, эмансипатором и эпатирующим художником в череде таких же «оригиналов». Понадобилось сто лет, чтобы ницшевские слова о том, что «искусство выше истины», что «истина род заблуждения» превратились в действительность через мир рекламы и виртуальные цифровые миры. Потребовалось сто лет, чтобы стала действительностью нцшевская теория изобильной разннобразной жизни-хаоса, она стала действительностью через социальные технологии управляемого хаоса, и производственные технологии добычи газа (газ ― искусственное слово, состоящее из слов «хаос» и «гейст» ― по-немецки ― дух). Как нефтяники и газовщики добывают энергию природы и она питает весь материальный мир человечества, так пиарщики и политики добывают энергию масс и культуры, чтобы она наполняла социальные институты и двигала историю. Современный мир газовых войн, топ-моделей и интернета, пиара и мультикультурности ― это мир Ницше. Настоящие революционные творческие мысли, настоящие вещи которые изменяют мир приходят тихо, на голубиных лапках, задолго до признания, говорит Ницше. В этом смысле, его, как и Гегеля, так же не удивил бы 20 век. Ницше так же увидел бы в нем свою сбывшуюся философию. Естественно, как и всякая великая философия, ницшевская требовала своих интерпретаторов и вульгаризаторов. Как было гегельянство, так было и ницшеанство. Ницшеанцем был Оскар Уайльд и его герои-эстеты, художники и аристократы, ницшеанцам был Горький со своим Данко, вынимающим сердце и Арцыбашев со своим сексуальным Саниным. Первые ницшеанцы (а это, как правило, культурная богема Европы) видели своих «сверхчеловеков» именно такими. Потом пришел железный век и возник вопрос: а может, настоящий ницшеанец это Мартин Иден из одноименного романа Джека Лондона или коммунист Губанов из фильма «Коммунист»? А может эсэсовец, ни одна струнка души которого не дрогнет, когда он отправляет детей в газовую камеру? А может араб, направляющий самолет на Всемирный торговый центр? Все это настоящие «белокурые бестии», все это настоящие суверены, в соответствие с теорией суверенитета, разработанной ницшеанцем Ж. Батаем. Но вот, пришла гуманная виртуальная послевоенная эпоха: и может быть, настоящие сверхчеловеки это мирные герои виртуальной вселенной сделавшие себя сами, звезды Шварценеггер и Майкл Джексон? Может быть, спрашивали представители второй волны ницшеанства ― постмодернисты (Барт, Делез, Фуко и др.), сверхчеловек это «диалогичный карнавальный человек» Бахтина? Этот шизоидный Достоевский, воплощающийся во всех своих персонажах, это «всечеловек» Пушкин ― ходячее дионисийство, столь любимое Ницше? Может, наоборот, ставящий на традицию эзотерик, герой Элиаде, Генона и Эволы? Вся эта галерея , имея в себе те или иные черты того, о чем говорил Ницше, тем ни менее не удовлетворяет краткому определению сверхчеловека: «Цезарь с душой Христа». И это значит, что настоящий тип нам еще не явлен, да и прошло только 100 лет из тех 300, что Ницше определил как сферу господства своей философии. Потенции ницшеанства еще не раскрыты.