Пашкины колокола - Арсений Рутько

Набегавшись за день по лесам и озерам с Митяем и Ксютой, вечером Пашка любил выходить за связанную из жердей околицу рядом с хатенкой Варвары. Стоял там, пока небо не гасло и не зажигались, не начинали подмигивать в небе первые звезды.

Кукарекали в деревне петухи, беззлобно и лениво перелаивались собаки. И каждый вечер, сидя в обнимку на завалинке одной из избенок, девушки пели ими же сложенные частушки:

Неужели конь вороный

от столба отвяжется?

Неужели мой миленок

от меня откажется?

Через минуту, наполненную шорохами затихающей жизни, к самому небу поднималась тоскующая песня:

Отвязался, отвязался

конь вороный от столба.

Отказался, отказался

мой миленок от меня...

Те бесхитростные девичьи припевки, провожая уходящий день, навевали на Пашку странную и почему-то все-таки радостную, щемящую грусть.

Умерла тетка Варвара тихо и спокойно, как будто уснула, даже с какой-то необъяснимой радостью на лице, хотя до последнего мгновения не теряла сознания. За несколько минут до ее смерти мать позвала Пашку с улицы:

- Иди, сынка, попрощайся с Варенькой, отходит она, - шепнула сквозь слезы. - Тебя зовет.

Скрюченным бессильным пальцем Варвара поманила Пашку к себе, а когда он подошел, глазами показала на стоявшую у кровати лавку. Взяла его руку своей, уже холодеющей, с толстыми синими шнурками вен и в крупных темно-коричневых старческих веснушках.

- Посиди со мной остатнюю минутку, Пашенька, племяшек мой махонький...

Говорила тетя Варя тихо и медленно, но спокойно и внятно:

- Ты не бойся меня мертвую-то, Пашенька... Она, смерть, вовсе и не страшная. Просто будто пришел куда надо, в место, куда всю жизнь шел... Страшно, Пашенька, помирать тем, у кого на совести чужой боли скопилось много, за кем на земле даже малая горка зла останется. А бедным, вроде меня...

Видно, хотела сказать: "Помирать легко", но не договорила.

Подошла мамка, освободила из руки умершей Пашкину ручонку.

Смерть тогда не испугала, - не потрясла Пашку, не оттолкнула от покойницы, не стиснула сердца. Как будто только так все и ждалось, только так и должно было произойти.

Тетя Варя лежала в простом некрашеном гробу с удивительно спокойным и ясным лицом. Мамка плакала тоже мало, а соседки провожали покойницу чуть ли не с завистью.

- Хорошо померла Варварушка, чистая душа! Отмаялась, наконец, отбатрачила свой срок на земле. Дай-пошли господь каждой из нас такую же тихую, светлую кончину...

Воскресли в памяти Пашки низенькие, покосившиеся и потемневшие от времени кресты, и поросшие невысокой травкой и земляникой могильные холмики, и запах влажной глины из вырытой стариками соседями ямы. И ряды заменявших кладбищенскую ограду белых берез под нестерпимо синим небом, и стук комьев земли о крышку гроба, и кровяные капельки ягод земляники на соседних могилах...

Но все, что случилось тогда, неизменно заслонялось видением лесного озера и ощущением невесомого птичьего полета. И слепящее отражение солнца и белых облаков, и его, Пашкино, отражение в бездонной глуби!..

"Какой светлый и радостный, несмотря на смерть и похороны, сон! подумал Пашка. - Такое может присниться только к хорошему. Может, и правда вот-вот и переломится жизнь к лучшему? Окончится война, а с ней и нищета, и голодуха, и мамке с батей не придется непосильно надрываться на работе? И Андрюха живой вернется".

Но сны снами, а жизнь жизнью!

В пяти-шести шагах от Пашкиной кровати, за знакомой до каждой дырочки занавеской, что-то дробно и сухо грохотнуло о пол, и голос Андрея с притворной веселостью сказал:

- Ну вот, мама! Наколол и натаскал тебе к крыльцу под навес дровишек! До первого снега должно хватить! Там, глядишь, и вернусь! Если не вернусь, дрова и вода - Павлушкина забота!

- Спасибо, сынок! - ответила мать. - Андрюшенька, кровиночка моя милая! Ты ведь и там не позабудешь меня, побережешься? Да? Ведь я тебя...

Мать заплакала и, видно, ткнулась лицом Андрею в плечо; и голос и всхлипывания заглохли.

- Да перестань ты, мам! - Андрей успокаивал мать, как малого ребенка. - Не так страшен черт... Вернусь в целости и сохранности, и ты на моей свадьбе еще плясать будешь...

- Анютку, что ли, себе облюбовал? - сморкаясь, спросила мать.

- А хоть бы и ее! Чем деваха плоха? Всё при ней!

- Я разве хаю, миленький?.. Уж так-то мне охота внучоночка покачать-понянчить, погреть об него старые руки.

- Так оно и сбудется, мам!

Сидя на койке, Пашка натягивал штаны, рубашонку. Ощупью, шаря по холодным кирпичам пола, искал ботинки...

И все вчерашние и нынешние заботы, на час отодвинутые светлым пленом сна, воскресли перед ним, встали во весь рост.

8. ОТ ДОМА ДО КАЗАРМ

Повестка предписывала Андрею явиться в казармы к девяти утра, а отец и мать уходили на работу в половине седьмого.

Попрощались сначала дома, а потом у крыльца, на улице.

- Клятая-растреклятая жизнь! - ворчал в бороду Андреич. - Ироды бесчувственные! Сына родного им же в услужение проводить как положено не дают!

Оглядывал Андрея с нескрываемой гордостью.

А парняга ничего вымахал! Худого не скажешь. Плечи - косая сажень, и стан будто болванка литая, и руки - дай бог всякому, могутные! Да и башка вроде варит!.. Не убили бы, не покалечили!

Но одолевавшей его тревоге Андреич власти над собой не давал, крепился. Крепился больше потому, что берег свою "хозяйку", вконец измученную и на фабрике, и домашними заботами. А теперь вдобавок еще и разлукой. Вон, того и гляди, сорвется с невидимой привязи, запричитает в голос. Ишь как истово крестит первенца, вымаливает ему милость у боженьки, не шибко-то доброго к нашему брату!

И на Пашку, тоже готового распустить нюни при виде горестного лица матери, Андреич строго цыкнул:

- Ну, еще ты у меня пошмыгай носом! Ты же завтрашний молотобоец, кузнец! Нечего, стало быть, девчонку-плаксу из себя выстраивать! А то провожать Андрюху не пущу! Слышал? Заберу сей же час к горну, тогда попляшешь!

- Да я ничего, батя...

- То-то!

Пашка и Андрей постояли со стариками на улице, под уже погашенным ради экономии ершиновским фонарем.

Судорожно сглотнув слезы, мать последний раз обхватила шею сына:

- Сынонька! Свидимся ли? Суждено ли?

С мягкой, необычной для него нежностью Андрей поглаживал под сбившимся на сторону платочком пегую от седины материнскую голову. Повторял уже сказанное:

- Да успокойся ты, мам! Вот увидишь, скоро вернусь! И вернусь покрепче, чем ухожу! Вспомни-ка, что в пятом было! К тому и сейчас дело без удержу катится! Но нынче, в разницу от пятого, мы их, упырей, потуже прижмем-придавим! Тоже кое-чему обучились! Не зря эти годы жили. Теперь, мам, мы плечо к плечу, как стена, встанем. Мы - сила!

Пряча глаза, отец обнял Андрея, ткнулся седеющей бородой в шею.

- Не роняй там фамилию, Андрюха! Рабочее звание не роняй!

- Скажешь, батя! Не из того теста!

Подражая родителям, сдерживался и Паша. Да ему, по сравнению с ними, и рановато плакать: до тягостной минуты, когда за братом захлопнутся ворота казарм, целых полтора часа. Не мало! Дальше, глядишь, удастся и на вокзал проводить! Погонят новобранцев пёхом - будет время насмотреться хоть издали.

А слезы хлынут потом. Пашка знал, что обязательно хлынут. Ночью, которую ему впервые за много лет предстоит коротать в одиночестве, рядом с пустой братниной койкой.

Но вот и кончилось прощанье-расставанье. Отец двинулся направо, к заводу. Мать - налево, на Ордынку, по ней к Голутвинке ближе.

Андреич шагал упрямо и грузно, по-матросски переваливаясь, и ни разу не оглянулся, выдерживал характер. Зато мать оборачивалась непрестанно, помахивая рукой. И Пашке все мерещилось: вот сейчас снова оглянется и опрометью кинется-побежит назад.

Андрей, кажется, боялся того же. Зачем нужно? Долгие проводы лишние слезы! Ничем не поможешь, ничего не изменишь!

Он до боли стиснул Пашкино плечо:

- Пошли, Арбуз! Пущай мать и осердится даже. А глядеть на нас ей куда тяжелее!

Вернулись в дом.

Андрей снял со стены, прислонил к лампе на столе зеркальце, взял из спального закутка бритву. Нет, не для начальственного офицерского глаза решил наводить красоту - Анютка-то, как освободится, обязательно следом помчится!

Пашка постоял за спиной брата, с жалостью глядя на кудрявую шевелюру - будто ворох латунных стружек. Через сколько-то часов остригут, а то и наголо обреют эту голову, выдадут Андрюхе казенную гимнастерку, штаны, шинель. И станет брат таким же безликим, как тысячи солдат, которых Пашка встречает на улицах.

"Ать-два! Ать-два! Запевалы, вперед!" - и неразличимая масса серым комом катится по улицам, топоча сапогами, не оставляя в памяти ни одного лица...

Неужели и брат станет такой же серой деревянной куклой, старательно вышагивающей с разинутым ртом, выкрикивающим:

Наши сестры - шашки-сабли востры,

Наши жены - ружья заряжены!