Мститель - Михаил Финкель

удается! Старый ребе Лейвик не понимает, что щедрые подношения бандюгам только все больше провоцируют их на погромы! Нужно защищаться с оружием в руках! И не иметь милосердия к этим ворам, насильникам и убийцам! Не зря написано в святых книгах: «Убей его первым!»

Иче смотрел с нескрываемой гордостью и волнением на своего сына, который уже стал лидером и защитником евреев Балты.

Интермедия. Погром

Всю ночь Шолом не спал. Как можно спать в ночь перед погромом? Он смазывал свой револьвер, проверял своих бойцов. Все они остались в доме Иче, а с рассветом, перекусив, отправились на свои позиции. Последним присоединился к ним отец Шолома. Он закончил утреннюю молитву, надел поверх ермолки картуз и, взяв винтовку в руки, пошел вслед за молодежью.

– Тряхнем стариной… Повоюем еще, Рибойной шел ойлом[47]!

Всего бойцов было сорок пять человек. Погромщиков могло быть вчетверо больше. Времени никто не терял, и на пути шествия процессии отряд Шварцбурда соорудил плотные баррикады, с удобными прорезями для ведения стрельбы.

– Не высовывай голову из-за бревен, сынок! – учил Шолома отец. – Правда, среди погромщиков мало тех, кто умеет метко стрелять, но все бывает! В тот раз среди них был один солдат! Метко стрелял, зараза! Зацепил нескольких наших ребят. Но потом я его достал… Аккурат в сердце… – спокойно, с расстановкой говорил отец Шолома. Он, прищурившись, посмотрел вдаль, на дорогу и, никого там не увидев, достал из пачки папиросу и закурил.

– Я и ребятам говорю: цельтесь в туловище! Голова маленькая! Промажете! В грудь и в живот бейте! И минимум две пули засаживайте. И все! Сдохнет гадина!

К Иче подошел сапожник Шая и завистливо спросил:

– Какие куришь, Реб Иче?

– «Пушкy».

– Ух, ты! Петербургские! Фабрики Миллера! Не то, что наша дрянь!

– Да. Сын мне привез из Одессы! Балует меня! На, угощайся. Какая разница, откуда они…

И Иче поделился папиросами с Шаей и еще несколькими ребятами. Бойцы обороны довольно задымили.

Шолом снял с головы картуз и провел пальцами по своей гриве волос. Он окинул взглядом своих бесстрашных бойцов и заметил, что среди всего отряда единственным религиозным человеком был его папа. Остальные не пришли. Они истово молились дома и в синагоге, ожидая чудесного спасения от Бога…

– Пап, как же так? – спросил он отца. – Почему верующие люди не пришли к нам? На что они надеются? Разве Моисей не воевал? Разве Давид не воевал? Разве все наши цари и пророки не воевали с врагами?

Иче печально опустил лицо. Ему было очень стыдно. Он вздохнул и ответил сыну:

– Ты знаешь что, Шолом? Ты не суди людей строго… Смотри на них, как на твоего брата, Шмулика… Он ведь тоже, даже если бы и был сейчас в Балте, а не в Одессе, не смог бы, скорее всего, быть здесь с нами, на баррикадах… Не все рождены воинами. Это раз. А два – это то, что не все имеют такую светлую голову, как ты. И не всем дано такое львиное бесстрашие, как у тебя. И не все люди одинаково созданы Б-гом. Не суди их. Но мы обязаны их защищать, потому что они наши… Хоть и дураки, но наши. Свои… Понимаешь? Их некому больше защитить! Ну, а мы должны. Мы воины. А они, как женщины… Они не трусы, нет! Если будет надо, они с радостью умрут за веру! Но они отвыкли воевать…

Шолом кивнул и внимательно посмотрел на отца. На его свежее лицо, изредка прорезанное то тут, то там редкими морщинами, на его седеющие волосы и почти седую бороду, и ему стало больно от быстротечности времени, проклятого времени, как песок убегающего в пропасть небытия и уносящего с собой любимых людей, любимые места, любимые события… Но углубиться в эти печальные мысли он уже не смог. Двери синагоги раскрылись нараспашку, и оттуда вышел старый седобородый Ребе, в черном лапсердаке и шляпе, несший на руках большой свиток Торы. Вслед за ним с другими свитками Торы брели его помощники: кантор[48] и служки. А за ними брели остальные молящиеся. Они шли медленно и нараспев исполняли псалмы Давида, в которых псалмопевец умолял Бога даровать ему спасение.

Увидев такое дело, Иче подбежал к Ребе и сказал:

– Мир Вам, Ребе! Что Вы делаете?! Они же вас всех не пощадят. Будет погром! Он утвержден на самом верху! Умоляю Вас, вернитесь и верните людей назад! Пусть немедленно спрячутся! Мы знаем от нашего человека в полиции, что прольется кровь. Не ведите на смерть людей!

Ребе печально посмотрел на Иче и ответил ему:

– Я знаю, Иче… Они хотят нашей крови. Но у твоих героев нет сил, чтобы их остановить. Их будет слишком много. Поэтому, я хочу поступить, как Иаков, прийти и поклониться Исаву, и дать им дары… Может быть, Б-г нам поможет?

Иче лишь развел руками. А затем сказал:

– Ребе, богачи Вам оставили для этого деньги?

Ребе кивнул и ответил:

– 1000 рублей. Это большая сумма! Я хочу попробовать их подкупить. В конце концов, этим бандитам важнее всего водка и деньги… Я никогда еще не видел среди них идейных погромщиков… Пограбить – да… Насилие их прельщает… Но, Иче, кто знает? Вас же тоже сметут!

Иче сжал свою бороду в кулак и сказал:

– Лучше умереть с оружием в руках!

– В тебе живет дух маккавеев[49], Иче! Пусть Б-г хранит тебя! Я же мечтаю умереть со свитком Торы в руках! Но твой меч и моя Тора одинаково святы… Я бы очень хотел увидеть тебя сегодня вечером в синагоге, на вечерней молитве, но если этому не суждено будет произойти, то мы свидимся на небесах! Зай гезунд[50], Иче…

И Ребе запел псалом дальше. Шедшие за ним тридцать религиозных евреев подхватили его напев…

– Безумцы! Какие же они безумцы, пап! – крикнул Шолом и от злости бросил свою кепку на землю.

Иче кивнул обреченно.

А тем временем процессия во главе с Ребе ушла уже далеко вперед. Шолом крепко держал в руках винтовку и внимательно следил за удаляющейся фигурой Ребе.

Вдруг из-за поворота показались первые конные казаки, за которыми следом с хоругвями в руках шли пешие демонстранты. Как только передние казаки увидели Ребе и евреев, они взмахнули руками, и процессия черносотенцев[51] грянула «Боже, Царя храни!». Сотни голосов подхватили гимн Российской империи и дружно и раскатисто запели его:

«Боже, Царя храни!Сильный, державный,Царствуй на славу, на славу нам!Царствуй на страх врагам,Царь православный!Боже, Царя храни!»

Ребе остановился, обернулся с Торой на руках на своих людей и запел вместе с ними «Боже, Царя храни!». Прямо за раввином стоял с важным лицом пожилой моэль[52], реб Шимале, обрезавший не одно поколение