Селинунт, или Покои императора - Камилл Бурникель

Я надеюсь, что двойное гражданство (кстати, второе какое?) спасло его от выдворения из страны, но не от конфликтов с иммиграционными службами. Я не знал, что он поехал в Нэшвилл, где похоронена его мать и где еще жил его дядя, ее брат. На это, мне кажется, следует обратить внимание. То, что закоренелый бродяга туда вернулся, уже после того как искал убежища в Соединенных Штатах, обнаруживает более благородные порывы, нежели подкапывание под Атарассо: возвращение к истокам, тяга к могилам предков. В таком преломлении Нэшвилл становился для него тем, чем Глогау в Силезии мог быть для Нерваля: местом легендарного сосредоточения.

Но боюсь, что этот последний этап его жизни был несладок. Я рассматриваю его лицо на фотографии, которую Вы прислали в последнем письме. Неужели это Жеро? Его не узнать на этом снимке, сделанном через несколько дней после операции у окна вашей палаты. Начало апреля, за окном падает снег. Этот мнимый Жеро, мое заключение о котором Вы хотите услышать, настолько же не похож на человека, которого я знал, как юный Рембо отличался от Рембо умирающего, или молодой Арто — от одержимого, находившегося в плену своих страхов и амулетов. Таким ли уж долгим был его путь? Таким ли окончательным разрыв? Кажется, уже ничто не связывает этого незнакомца с его прошлым, его молодостью, с маской красоты, прикрывающей самое разнузданное распутство ненарушимой печатью».

«Вы ждали воспоминаний современника, а уж конечно не диагноза! Своим заключением я наверняка покусился на кумира. Да и об одном ли человеке мы говорим?

Как знать. И как знать, можно ли считать человека, с которым Вас свел случай, последним звеном в этой цепи. Ну что ж, я хотел показать его Вам таким, каким он был. Многие добиваются успеха, обладая гораздо меньшими возможностями. Жеро случилось блестяще отобразить другого, подменить его собой с неоспоримым талантом. И все почему?.. У него не было жизненной позиции. Ах, он-то как раз и не применял на практике пресловутую «технику» духовного сосредоточения. Жаль! Да, очень жаль! И это говорит уже не врач, а человек, который издали или вблизи наблюдал за его неудержимым падением. Выбрал бы он музыку или литературу — а почему бы не спорт? — бизнес или все равно что, успех был бы у него в руках. В этом нет никаких сомнений. А если бы он решил всего-навсего быть самим собой — наилучший выбор, не правда ли? — ему в удел досталась бы весьма сносная жизнь. Но нужно иметь стремление схватить как можно больше, завладеть чем только можешь. А он мечтал лишь о том, чтобы от всего отделаться. Слишком много дарований, да, слишком много влечений, устремлений всякого рода — а он откликался не только на невинные призывы, уж можете мне поверить. Мы почти не касались этого вопроса, но от него не уйти: Ваш «разносторонний» аскет был совершенно невоздержан. Ему все годилось, лишь бы выглядело привлекательно. Его закоренелый плюрализм нашел проявление и в этой «пансексуальности» — более декларативной, чем выражавшейся на практике, — он привлекал к себе и девушек, и юношей. Находя единственное удовлетворение в том, что мог впоследствии утверждать: это все едино. Бунт? Вызов? Очень может быть. Это его манера быть настоящим, чувствовать себя в ладу с природой, отбрасывать страхи, двуличие, исторгнуться из хаоса и идти одному, без всяких эстетических или моральных оправданий, по довольно просторной дороге, повинуясь лишь неистовому желанию вырваться, за рамки себя самого. Возможно, здесь нужно сделать скидку на легенду, допустить, что стремление достигнуть чистоты лишь через сметание границ и постоянный отказ от обладания удерживало его в сфере обаяния, иллюзий, отвлеченности, повторяемости, где он только и витал. И что все это якобы соответствовало «всеобъемлющей картине бытия», где он был одновременно прообразом и подобием, и давало ему силы упорно продвигаться по пути, на котором излишество становится нормой.

Эту силу он в основном черпал в том чувственном богатстве, которым снабдила его природа. Если кто и жаловался на него, то уж конечно не женщины. Готов поспорить, что среди всех тех, которых он соблазнил своей ни разу не опровергнутой репутацией и с кем он спал, многие в глубине души до сих пор хранят о нем неясное воспоминание, в котором лицо мужчины стерлось, но образ любовника остался.

И здесь он ни на чем не остановился. Настоящие творцы редко бывают половыми гигантами. Таково мнение Бальзака: ржать при виде кобылиц, но предпочитать загон случке, Аркадию Лысой Горе! Это не являлось ни его мировоззрением, ни его жизненной программой. Разве упустил бы он такой случай разбазарить свои силы, да еще и получить удовольствие?

От всего этого — переодевания, нетрадиционной сексуальной ориентации, мистики — Жеро так и не оправился. Как вместить столько противоречий и желаний в одну натуру, в одну судьбу, в один темперамент? Вы говорите, что видите в этом «род шаманской пляски». И без того сильно опошленный ритуал. В чем же, по-Вашему, его смысл? Поверьте мне, не на этой тропе Ницше повстречал Заратустру.

Этим я и ограничусь.

Уже давно пора перейти к Вам и заметить, что вся эта история опасным образом Вас захватила и может завлечь слишком далеко.

Гораздо дальше, чем Вы можете себе представить. До полного самоотождествления с человеком, о котором ничего не известно доподлинно и который по этой самой причине стал для Вас ритуальным предком, тотемическим божеством. А это в конце концов заставит Вас принять вызов и стать орудием борьбы, от которой сам он вроде бы окончательно отказался.

Не будь этой — весьма реальной, на мой взгляд, — опасности, разве стал бы я пускаться в столь пространные рассуждения, предъявлять столько доказательств, чтобы предостеречь Вас?

Но может быть, уже поздно. Может быть, Вы, перестав быть самим собой, уже начали вживаться в роль того самого человека? И тем легче, что разделяющее вас расстояние и то, что Вы, в общем, мало что знаете о нем, позволяет Вам лепить его образ по своему усмотрению. Причем точно так же, поддаваясь тому же влечению, той же жажде преемственности и родства, как Жеро по отношению к Атарассо, когда Жеро стремился подменить его собой, завладеть его памятью и наследием его мысли.

Эту цепочку пора разбить, но я не строю иллюзий. Все, что я Вам наговорил, не должно иметь большого веса в Ваших глазах. Вы уже впряглись в лямку, и будет непросто заставить Вас добровольно отказаться от этого занятия. Невроз, который в определенные моменты мог перерасти в психоз — до потери всякой связи с реальностью, но я не захожу так далеко, — вот объяснение, которое для Вас ровным счетом ничего не значит. Так выйдем же за рамки несовпадения взглядов, а заодно и случая Жеро. Речь теперь только о Вас, и если Вы уделите мне внимание до самого конца, я напомню по пунктам все детали той определяющей встречи, в Вашем же изложении, ничего не прибавляя от себя».

«Для начала отмечу Вашу манеру подхода к «мифу», не поддающуюся никакому рациональному контролю, — через внезапное и необратимое приятие. Судя по всему, единственным подлинным документом, который Вы когда-либо держали в руках, был температурный лист в ногах его кровати.

Откровение!.. Я не нахожу другого слова. Вы сразу же почувствовали, что связаны с ним навсегда — без взаимности с его стороны — и готовы за него в огонь и в воду.

Еще один момент: долгая, очень долгая прелюдия, необычная подготовка к появлению Жеро. Вы как будто понимали, что прежде чем перейти к необъяснимому, нужно описать обстановку и передать Ваши тогдашние страхи по поводу того, что в палату могут привезти умирающего или тяжело раненного, как часто бывает в отделении интенсивной терапии. Совокупность этих предварительных замет создает настоящий психологический субстрат, без которого вся история не смогла бы разрастись до таких размеров, как это случилось впоследствии».

«Я перечитываю Ваше письмо.

Палата была на трех человек, но одна койка оставалась свободной, незанятой, разделяя Вас и подвижного старичка, которому предстояла операция простаты. Он постоянно говорил Вам о своей болезни и о своей семье, не давая спать по ночам своими стонами. Он получал много открыток, много лакомств, цветов и принимал много посетителей, в том числе своего пастора. Сам он был сборщиком пожертвований и регентом хора в той самой церкви, колокольню которой указывал Вам пальцем. Обычно пастор перед уходом читал шепотом короткую молитву и прощался с пациентом, утверждая, что все будет хорошо. Это было не столь очевидно. На Вас снова низвергался его монолог. Голубоглазый, свежий и розовый старичок, опершись на подушки, беспрестанно удивлялся Вашему одиночеству, тому, что никто к Вам не приходит. Вы говорите, что в Америке это всегда тревожный признак. Будучи дилером нескольких марок автомобилей, он обещал раздобыть Вам классную подержанную машину, когда Вы отсюда выйдете, это утешит Вас в том, что за все пребывание в больнице Вы не получили ни одного письма, ни одной телеграммы. То, что Вы не женаты, и он ни разу не видел, чтобы Вы раскрывали Библию, положенную у Вас в изголовье, беспокоило его по-иному. Он предлагал Вам свои конфеты, варенья, словно бедному сиротке. Сласти ему, конечно, были противопоказаны, но ему их все продолжали приносить. А цветы доставались медсестрам. Только открытки он оставлял себе. Чему он был обязан такими проявлениями внимания?.. Он навевал Вам мысли о некоем домашнем божестве, ларе, покинувшем родной очаг, который принимает дары, но не прикасается к подношениям, оставляя лепешки грызунам и птицам.