Прыжок в темноту. Семь лет бегства по военной Европе - Лео Бретхольц

Я должен буду разыскать в Трире маленькое бюро Еврейского совета и там найти кого-нибудь из Комитета помощи Эзра. Слово «Эзра» само означает «помощь». В этом бюро мне помогут найти надежное убежище, где я смогу прятаться несколько дней, ожидая известий от господина Беккера, который должен отвезти меня в Люксембург.

Я думал о Дитте, такой маленькой и такой одинокой в больнице. Я думал о маме и Генни, стоящих в тумане рядом с трамваем, на котором я уезжал. О моих родных и о прощаниях, прощаниях, прощаниях…

Безумие охватило весь континент, и никто не знал, где можно найти убежище. Неделю тому назад фельдмаршал Герман Геринг провозгласил, что, если возникнет необходимость, можно будет организовать гетто в больших городах. Впервые речь зашла о еврейских трудовых бригадах. Как же взбрело мне в голову отправиться из вновь присоединенных земель в старую Германию, в самую сердцевину этого безумия? Удастся ли мне выскользнуть оттуда без бумаг?

Трир был не таким, как я ожидал. Когда на следующий день после полудня я вышел из вокзала, то увидел вполне мирный город. По сравнению с ним Вена казалась водоворотом: горожане находились в постоянном эмоциональном возбуждении, как будто хотели убедить самих себя, что они — истинные арийцы, верные сторонники Гитлера. Новизна происходящего все еще захватывала их. У немцев же, живших с Гитлером уже несколько лет, пыл немного охладился. Да и можно ли постоянно держать народ в состоянии экстаза? На улицах Трира было не так уж много солдат. Казалось, никто не вышагивал особо горделиво. Город не кишел самодовольными, упивающимися властью людьми. Я посмотрел вверх и увидел во всех окнах цветочные ящики. Это показалось мне оазисом изящества.

Лишь погода была угрожающей. Небо потемнело, и, когда я добрался до маленького запущенного бюро Еврейского совета, пошел дождь. Еврейское население Трира, которое и раньше было небольшим, теперь составляло всего несколько тысяч человек.

— Меня зовут Лео Бретхольц, — представился я мужчине средних лет.

— Я так и подумал, — ответил он. — Как вы доехали?

Я был рад, что меня, юношу, пустившегося в бегство, уже ожидали. В бюро было два стола, пишущая машинка и шкаф для бумаг. Наша встреча была короткой и деловой, и я немного занервничал.

Мне сказали, что я должен пойти на Петер-Фридхофен-штрассе, 13, где я найду себе комнату на несколько дней и еду. Тринадцать — несчастливое число, так же как и слово «Фридхоф». На немецком языке оно означает «кладбище». Тринадцатый номер на кладбище. Но я оставил свои мрачные мысли при себе.

— Не нужно называть там свою фамилию, — добавил он. — Достаточно имени.

— А кто там будет? — спросил я с наигранным спокойствием.

— Die Barmherzigen Вrüder, — улыбнулся мой собеседник. «Братья милосердия».

— Братья? — удивился я.

— Счастливо!

Значит, теперь я остановлюсь в монастыре, где буду зависеть от францисканских братьев. Хорошие люди, хорошие неевреи.

— Мы очень хорошо знаем друг друга, — добавил он успокаивающе.

На мощеной улице за черным забором я нашел их украшенное лепниной здание, открыл скрипучие ворота и позвонил в колокольчик. Монах в коричневой рясе открыл дверь и приветливо улыбнулся мне. «Брат Иоханнес», — представился он. Когда он закрыл за нами дверь, я спросил себя: в безопасности ли я здесь? Там, снаружи, на улицах, преследовали евреев; здесь, в монастыре, в сердцевине христианства — люди, наученные держать язык за зубами, в то время как Гитлер совершает одно злодеяние за другим.

В монастыре пахло воском и ладаном. На некоторых стенах висели нарисованные маслом картины с изображениями святых. В целом монастырь казался примером воздержанности и чистоты, каких мне до сих пор не доводилось никогда встречать. Миновав длинный коридор с кафельным полом, мы поднялись по лестнице в комнату с шестью или восемью узкими кроватями, застланными белыми простынями.

Я пытался успокоиться. Не полагайся ни на кого, предостерегала меня мама. Мир полон опасностей. Я должен остаться здесь и ждать дальнейших указаний, но я не имел представления, когда это будет.

— Не нужно беспокоиться, — улыбнулся брат Иоханнес.

Лежа на кровати в ожидании ужина, я увидел в коридоре монахов. Одни тихо бормотали молитвы, другие выполняли необходимые работы. Им не было дела до меня. Само собой понятно — я здесь не для того, чтобы со мной беседовали, а только для того, чтобы дождаться новостей.

Перед ужином прочли простую застольную молитву. Я, как и другие, склонил голову, но слова не произносил. Мы съели суп, овощи, молоко и кусок хлеба. Еда была вкусна, как манна небесная. За столом не было никаких разговоров, и после еды все молча встали из-за стола. Всю ночь шел дождь, капли мелодично стучали в окно рядом с моей кроватью, и я глубоко проспал до утра.

Затяжной дождь лил и весь следующий день. Это было плохо. Сауэр, в общем-то, мелкая река, и обычно ее можно перейти вброд: воды там по пояс. Но теперь, вполне возможно, река вздулась от дождя, и нужно будет ждать несколько дней, пока она успокоится. Могу ли я рискнуть задержаться еще на несколько дней?

Мне захотелось выйти, чтобы послать маме открытку. Вспоминая покой предыдущего дня, я чувствовал себя в безопасности. Выходя из монастыря, я поздоровался с братом Иоханнесом, который только что открыл входную дверь посетителю.

Мое сердце на мгновение остановилось. Посетителем был немецкий солдат. Я отвел глаза. Он казался девятнадцати- или двадцатилетним, чуть старше меня. Я постарался сделать вид, что очень занят. Он кивнул, здороваясь. Пока брат Иоханнес приветствовал его, я с бьющимся сердцем вышел на мокрую от дождя улицу, надеясь, что к моему возвращению солдата уже не будет.

Я нашел магазин сувениров и купил открытку. Трир казался очаровательным. Город с множеством соборов, остаток Римской империи, уютно устроился в долине реки Мозель с ее бесчисленными виноградниками и винными погребами. Улицы были мощеными, как и в Вене, где униженных евреев заставляли чистить их щетками. А дождь все шел и шел.

Я коротко написал домой свои новости. «Все хорошо. Я в безопасности. Ожидаю встречи…», но фамилии Беккера я не упомянул. Отправляя открытку, я представлял себе мамино облегчение, когда она ее получит.

Но мое собственное облегчение мгновенно исчезло, когда я вернулся в монастырь. Немецкий солдат уже не стоял у входной двери, а сняв обувь, лежал на кровати рядом с моей и чувствовал себя как дома. Итак, он был теперь моим соседом по комнате. Я подавил порыв тут же убежать и заглянул под свою кровать. Мой чемодан с маленьким замком никто не трогал. Возьми тефилин, настаивала мама. Возьми талес. Если у меня обнаружат одну из этих вещей, станет очевидно, что я — еврей.