Аня из Инглсайда - Люси Монтгомери

— Уолтер!

Сюзан шагнула к нему и схватила в объятия — крепкие, нежные объятия.

— Сюзан… мама умерла? — спросил Уолтер.

За очень короткое время все чудесным образом изменилось. Уолтер был в постели, согрет, накормлен, утешен. Не теряя ни минуты, Сюзан разожгла плиту, принесла ему горячего молока, золотисто-коричневый ломоть обжаренного на огне хлеба и большую тарелку его любимого арахисового печенья, а затем потеплее укрыла его одеялом, положив к ногам горячую грелку. А его разбитое колено она поцеловала и смазала мазью. Это было так приятно — знать, что кто-то ухаживает за тобой, что ты кому-то нужен, что для кого-то имеет значение, как ты себя чувствуешь.

— И вы совершенно уверены, Сюзан, что мама не умерла?

— Твоя мама, мой ягненочек, крепко спит, здорова и счастлива.

— И она совсем не была больна? Опал сказала…

— Ну знаешь, ягненочек, вчера одно время она чувствовала себя не очень хорошо, но все прошло, и на этот раз ей даже и не грозило умереть. Вот подожди, поспишь, а потом увидишь ее… и кое-что еще. Попадись они мне, эти лоубриджские чертенята! Никак не могу поверить, что ты проделал пешком весь путь от Лоубриджа. Шесть миль! И в такую ночь.

— Я пережил ужасные душевные муки, Сюзан, — серьезно и веско сказал Уолтер. Но все было позади. Он в безопасности и счастлив, он дома, он…

Он спал.

Был почти полдень, когда, проснувшись, он увидел яркий солнечный свет, вливающийся в его окно, и, прихрамывая, пошел в мамину спальню. Его начинали одолевать тревожные мысли о том, что он поступил очень глупо, убежав из Лоубриджа, и что мама, возможно, будет недовольна. Но мама только обняла его и нежно привлекла к себе. Она уже слышала всю историю от Сюзан и успела обдумать все, что услышит от нее при встрече Джен Паркер.

— Мама, ты не умрешь? И ты по-прежнему любишь меня, да?

— Я и не собиралась умирать, дорогой, и я так люблю тебя — до боли. Подумать только! Прошел пешком ночью весь путь от Лоубриджа!

— И на пустой желудок, — содрогнулась Сюзан. — Удивительно, что он еще жив. Времена чудес еще не прошли — в этом можете не сомневаться!

— Храбрый мальчуган, — улыбнулся папа, вошедший в эту минуту в комнату с Ширли на плече. Он погладил Уолтера по голове. Уолтер поймал его руку и крепко сжал ее. Не было на свете другого такого папы! Но никто не должен знать, как страшно было ему в ту ночь!

— Мама, ведь мне никогда больше не надо будет уезжать из дома, нет?

— Нет, пока ты сам не захочешь, — пообещала мама.

— Я никогда не захочу… — начал было Уолтер, но тут же умолк. Пожалуй, он был не прочь снова увидеть Элис.

— Посмотри-ка сюда, ягненочек, — сказала Сюзан, вводя в комнату молодую женщину в белом переднике и чепчике с большой, красивой корзинкой в руках.

Уолтер заглянул в корзинку. Крошечная девочка! Пухленькая, кругленькая, с покрывающими всю головку шелковистыми, чуть влажными, маленькими завитками волосиков и такими прелестными крошечными ручками.

— Разве не красавица? — с гордостью сказала Сюзан. — Вы посмотрите на ее ресницы — в жизни не видела таких ресниц у младенцев. А какие хорошенькие маленькие ушки! Я всегда первым делом смотрю на уши новорожденных.

Уолтер пребывал в некоторой нерешительности.

— Она прелесть, Сюзан, ах, посмотрите, какие у нее милые пальчики на ножках, но… не слишком ли она маленькая?

Сюзан рассмеялась:

— Восемь фунтов[3] — это не маленькая, ягненочек. И она уже начала проявлять признаки сообразительности. Эта малютка и часа на свете не прожила, а уже подняла головку и посмотрела на доктора. За всю мою жизнь ни разу не видела ничего подобного!

— У нее будут рыжие волосы, — с удовлетворением заметил доктор, — прелестные золотисто-рыжие волосы, как у мамы.

— И карие глаза, как у папы, — добавила, сияя, жена доктора.

— Почему бы одному из нас не быть светловолосым? — мечтательно пробормотал Уолтер, думая об Элис.

— Светловолосые! Как Дрю! — В голосе Сюзан звучало безмерное презрение.

— Она так прелестна, когда спит, — ворковала сиделка, склоняясь над корзинкой. — Я еще ни разу не видела, чтобы ребенок так мило жмурил глазки, когда засыпает.

— Она чудо! Все наши малютки, Гилберт, были милы, но она милее всех.

— Помилуй, Ануся! Эка невидаль — младенец! — хмыкнула тетя Мэри Мерайя. — Сколько их уже было на свете!

— Нашей малютки еще никогда не было на свете! — гордо возразил Уолтер. — Сюзан, можно мне поцеловать ее, только разочек, пожалуйста!

— Можно, — кивнула Сюзан, бросив гневный взгляд в спину удаляющейся тете Мэри Мерайе. — А теперь я пойду вниз — испеку пирог с вишнями к обеду. Мэри Мерайя Блайт состряпала тут один пирог вчера вечером… Видели бы вы его, миссис докторша, дорогая! Выглядит, как тот первый блин, о котором говорит пословица. Я постараюсь съесть его сама — жалко выбрасывать добро, — хотя не знаю, как это у меня получится. Но такой пирог никогда не будет предложен доктору, пока у меня есть здоровье и силы — в этом можете не сомневаться.

— Но вы же знаете, Сюзан, не все умеют печь так, как вы, — улыбнулась Аня.

— Мама, — сказал Уолтер, когда дверь закрылась за очень довольной Сюзан, — я думаю, что мы замечательная семья, а ты согласна?

«Замечательная семья», — со счастливой улыбкой думала Аня, лежа в постели… Скоро она опять будет с ними, быстроногая и веселая, как всегда, — будет ласкать их, учить и утешать. Они опять будут приходить к ней со своими маленькими радостями и огорчениями, пробуждающимися надеждами и страхами, со своими разочарованиями, что порой кажутся так горьки. Она опять возьмет в свои руки все нити инглсайдской жизни, чтобы ткать из них гобелен счастья и красоты. И у тети Мэри Мерайи не должно быть никакого повода сказать, как она сказала на днях: "Ты выглядишь просто ужасно, Гилберт. Хоть кто-нибудь в этом доме заботится о тебе?"

А тем временем внизу, в гостиной, тетя Мэри Мерайя говорила, сокрушенно качая головой:

— Я знаю, у всех новорожденных ноги кривые, но у этого младенца, Сюзан, они слишком кривые. Конечно, нам не следует говорить об этом бедной Анусе… Смотрите, Сюзан, ни словом не обмолвьтесь об этом в ее присутствии.

На сей раз даже Сюзан лишилась дара речи.

11

К концу августа Аня вновь была на ногах и с радостью ожидала наступления золотой осенней поры. Маленькая Берта Марилла хорошела день ото дня и была предметом восторга и обожания для своих братьев и сестер.

— Я думал, что младенец будет все время реветь, — сказал Джем, восхищенно глядя на крошечные пальчики, цепляющиеся за его палец. — Берти Шекспир Дрю говорил, что младенцы только и делают, что ревут.

— Я не сомневаюсь, Джем, дорогой, что в семействе Дрю младенцы постоянно ревут, — заявила Сюзан. — Ревут, как я полагаю, от сознания того, что обречены быть «Дрю» на этом свете. Но Берта Марилла — инглсайдский младенец, Джем, дорогой.

— Жаль, Сюзан, что я родился не в Инглсайде, — с грустью вздохнул Джем. Он всегда жалел, что родился не здесь. Ди и Нэн не упускали случая напомнить ему об этом.

— Вероятно, здешняя жизнь, Аня, кажется тебе несколько однообразной, — заметила как-то раз довольно покровительственным тоном приехавшая в гости знакомая по учительской семинарии.

Однообразной! Аня едва не рассмеялась в лицо гостье. Это в Инглсайде-то жизнь однообразна! Когда прелестная малютка каждый день восхищает каким-нибудь новым чудом, когда в гости вот-вот должны приехать Диана, маленькая Элизабет и Ребекка Дью, когда у одной из пациенток Гилберта болезнь, до сих пор встречавшаяся, если верить медицинской литературе, лишь у трех человек во всем мире, когда Уолтер начал ходить в школу, когда Нэн выпила духи из бутылочки, стоявшей на мамином туалетном столике, — они думали, это убьет ее, но здоровье Нэн даже ничуть не пострадало, когда чужая черная кошка родила на заднем крыльце десять котят — неслыханное число, когда Ширли заперся в ванной комнате и забыл, как открыть защелку, когда Заморыш каким-то образом умудрился весь обмотаться липкой лентой от мух, когда тетя Мэри Мерайя, рыская по дому со свечой в руке в глухую полночь, чтобы убедиться, что нигде нет пожара, случайно подожгла занавеску в своей комнате и разбудила весь дом ужасающими криками. Жизнь однообразна!

Да, тетя Мэри Мерайя по-прежнему оставалась в Инглсайде. Иногда она говорила, жалостно вздыхая:

— Когда я вам надоем, вы только скажите… Мне не привыкать самой о себе заботиться.

Ответ на это мог быть только один, и, разумеется, она всегда слышала его от Гилберта, хотя теперь слова звучали не так сердечно, как в первое время. Даже «приверженность к семейству» начала слабеть: Гилберт с некоторой беспомощностью («А чего еще ждать от мужчины?» — как, презрительно фыркнув, заявила бы мисс Корнелия) сознавал, что тетя Мэри Мерайя становится своего рода проблемой в его доме. Однажды он даже решился на тонкий намек — заговорил о том, как ветшают большие дома, когда в них слишком долго никто не живет; и тетя Мэри Мерайя согласилась с ним, спокойно заметив, что подумывает о том, не продать ли свой дом в Шарлоттауне.