Есенин и Айседора Дункан - Ольга Тер-Газарян

В тот день в кафе сидел Алексей Толстой. Пригласил к себе в гости. А потом, прогуливаясь как-то с Изадорой по Курфюрстендам, мы встретили Крандиевскую, теперь Толстую. Я бывал у них еще на заре своего приезда в Москву. Она меня, правда, узнала первой и окликнула. Я оглянулся и несколько секунд удивленно смотрел на нее, не узнавая, потом подбежал, схватил руку и крикнул:

– Ух ты! Вот так встреча! Изадора, смотри кто.

– Qui est-ce? – ревниво спросила Изадора, подходя к нам. Тут она заметила сына Толстой, Никиту, которого та держала за руку. Расширенными от ужаса глазами Изадора уставилась на ребенка, а потом опустилась перед ним на колени и громко зарыдала.

– Изадора! Что ты? – тормошил я ее. Мальчик перепугался и не знал, куда деться. Толстая бросилась поднимать Изадору. Вокруг уже собрались любопытные прохожие. Внезапно Изадора резко встала, выпрямилась и, закрыв лицо развевающимся красным шарфом, пошла прочь. Я растерянно бросился за ней. С трудом догнав, я подхватил ее под локоть, и мы пошли в отель. Там она напилась вдрызг, с громкими всхлипами рассказывая в который раз уже знакомую мне историю о гибели своих детей: в дождливый день ее сын и дочь ехали с гувернанткой в машине по набережной Сены, шофер затормозил, машину занесло на скользких торцах и перебросило через перила в реку. Водитель бросился к дверце, но не смог открыть ее, ручку заклинило, машина накренилась и упала в реку. Когда автомобиль, наконец, достали из реки, дети и гувернантка уже были мертвы. Я знал эту историю еще до знакомства с Изадорой – слышал от кого-то. Теперь же она судорожно говорила и говорила, иногда перемежая речь именами своих детей – Дирдре и Патрика. Эти имена были мне прекрасно знакомы. Изадора не раз говорила, что я очень похож на ее сына. Я не мог утешить ее словами, но я сидел с ней рядом, держал ее за руку и молча гладил по волосам. Она благодарно заглядывала мне в глаза. Мне было жаль ее…

По приезду Изадора тут же потащила меня по городу, ей не терпелось показать мне все музеи и достопримечательности, а меня европейская атмосфера почему-то угнетала. Смотрел я на это все и с каждой секундой все более убеждался, что нет лучше России-матушки. Я соглашался на уговоры Изадоры и осматривал город только для того, чтобы побыстрее забыть. Все здесь было чинно и выглажено как утюгом. Даже птички сидели там, где им положено. Скука и тоска смертная.

Помню, зашли как-то в одно из тех злачных мест, о которых я слышал еще в России. Мне говорили, что эти гомосексуалисты делают все прямо на сцене. «Не может быть!» – не поверил я. Спустившись в темный полуподвал и пройдя через длинный путаный коридор, мы оказались в сверкающем зале, стены которого были усыпаны осколками зеркал. Отсветы мириад маленьких солнц множились на полу. В воздухе зависла ароматная пелена гашиша. Я осмотрелся. На первый взгляд все здесь было, как и в любом клубе – мужчины и женщины сидели за столиками, беседуя, обнимаясь, некоторые целовались. Приглядевшись, я понял, что женщина в этом заведении одна – Изадора, и она со мной, остальные же – это переодетые мужики, напудренные, с накрашенными губами, подведенными глазами. «Вот потеха-то!» – засмеялся я. Мы сели за столик. К нам подошла официантка – или нет, постойте, официант в длинном вечернем платье с ожерельем на шее. Принесли водку и шампанское. Пьем залпом. Я вертел головой то влево, то вправо, как на ярмарке, разглядывая этих чудаков. Вскоре на сцену вышли два мужика, одетых в какие-то похабные перья и чулки. «Ну, началось!» – потирал я руки в предвкушении. Мужики начали танцевать и обниматься, но дальше этого у них дело не пошло. Следующим номером на сцену вышли «девицы» в коротких баварских нарядах. Они тоже лишь плясали и кривлялись, не более. Когда номер кончился, они сняли с себя одежду и нагишом начали раскланиваться перед публикой. Причинное место у обоих было прикрыты огромными фиговыми листками, из-под которых торчали надувные резиновые колбасы, вроде тех, что продаются на ярмарках. Каждую колбасу венчала крошечная баварская шляпка. Зал разразился одобрительными возгласами.

Расстроенный тем, что так и не увидел самого главного – Мейерхольд уверял, будто они у всех на виду имеют друг друга – я оглядывал одобрительно свистящую танцорам публику, и вдруг поймал взгляд какого-то напомаженного важного мужчины. Он неотрывно смотрел на меня – сухое лицо, завитая волосок к волоску прическа, фрак. Мужчина неожиданно подмигнул мне и вытянул губы, как для поцелуя. Меня в тот момент чуть не вывернуло. Я вскочил и подлетел к нему, матерясь. Тот встал и посмотрел куда-то позади меня. Я инстинктивно обернулся. Изадора уже распростерла свои объятия и шла навстречу моему обидчику, с улыбкой что-то говоря на немецком. Они были знакомы. Я настороженно смотрел на мужчину, но тот уже потерял всякий интерес ко мне, увлеченно болтая с Изадорой. Тут она взмахнула рукой, приглашая мужчину и его спутников присоединиться к нам. Он встал и прошел за наш столик. Рядом с ним сел еще один напомаженный и накрашенный, а на колени к Кесслеру, как мне его представили, запрыгнуло какое-то создание, скорее все же женского пола, во фраке и блестящем цилиндре. Больше на ней ничего не было. Я с изумлением разглядывал девушку, забыв об Изадоре и своем обидчике. Спутница Кесслера была сильно накрашена, но можно было увидеть, что она молода и довольно хороша собой. Я потянулся к ней, чтобы шлепнуть по бесстыжему голому заду, но в мою руку неожиданно вцепилась рука Изадоры. Ничего себе реакция! С перекошенным от злобы лицом она с ненавистью смотрела на меня и шипела:

– Sobaka! Stop! Ti svinja! Blyat’!

Она решила произнести сразу все ругательства, которые знала.

Я захохотал:

– Ну ты и дура, Дунька! Настоящая Айседу-у-у-ура!

Она была так нелепа в своей глупой ревности, так смешна, что у меня даже не было желания осадить ее. Вскоре, напившись вдрызг, мы ушли. Главного действа на сцене, из-за которого я и пришел, так и не дождались.

К Толстым на завтрак мы пошли вместе с Кусиковым, прихватившим с собою гитару. Там должен был быть и Горький. Пансион «Фишер». Большая комната с балконом на Курфюрстендам, длинный, поставленный по диагонали стол. Мы расселись. Я оказался соседом с Горьким. Взгляд у него был цепкий, внимательный и немного осуждающий. От этого взгляда мне сразу стало неуютно. Изадора, как обычно, не смогла отказать себе в удовольствии выпить и уже вскоре была навеселе.

– Za russki revoluts! Ecoutez, ja budet tantsovat seulement dlja russki revoluts! C’est beau russki revoluts! – подняла она тост. Горький нахмурился. От меня не укрылось, что он что-то недовольно шепнул на ухо Толстой.

Раскрасневшаяся, с лоснящимся от выпитого лицом, Изадора возжелала танцевать. Оставив на груди и на животе по шарфу, она, высоко вскидывая колени и запрокинув голову, побежала по комнате. Кусиков подыгрывал ей «Интернационал». Ударяя руками в воображаемый бубен, она кружилась и извивалась, прижимая к себе букет измятых цветов. Мне ее танцы были неприятны, но в такие минуты ее невозможно было остановить. Если она хотела танцевать – она танцевала. Думаю, у всех присутствующих ее спонтанное выступление тоже не вызвало особого восторга. Вообще я раньше тоже считал, что она прекрасно танцует, но это у меня от непонимания. Я увидел в Берлине танец другой тамошней плясуньи, недавно вошедшей во славу, и понял, что почем. Дункан в танце себя не выражает. Все у нее держится на побочном: отказ от балеток – босоножка, мол; отказ от трико – любуйтесь естественной наготой. А самый танец у ней не свое выражает, он только иллюстрация к музыке. Ну, а та, новая – ее танец выражал свое, сокровенное: музыка же только привлечена на службу.