Былого слышу шаг - Егор Владимирович Яковлев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В этих заметках мы не раз обратимся к Алексею Максимовичу Горькому. То, что написано им о Владимире Ильиче, по глубокому убеждению многих, лучшее в Лениниане. Это как бы само собой разумеется, и потому мы не задумываемся обычно: что же определило успех писателя? Сказался его талант. Да, но не только это. Горький был хорошо знаком с Лениным, располагал многолетними наблюдениями. Да, но не только это.
Алексей Максимович дружил с Владимиром Ильичем, относился к нему как равный к равному. «Я его любил и — люблю, — писал Горький вскоре после кончины Владимира Ильича. — Любил с гневом. Говорил с ним резко, не щадя его. С ним можно было говорить так, как ни с кем иным…»
Отсюда и свобода выражений, или, как сказали бы мы теперь, формулировок: стоит фертом; великое дитя окаянного мира сего; принимал странную и немножко комическую позу, в этой позе было что-то удивительно милое и смешное, что-то победоносно-петушиное…
Отсюда и притягательная достоверность портрета — Ленин во всем величии и простоте, потрясающе доступный и для его современников, и для нас, нынешнего поколения советских людей.
Современники вспоминают, что Владимира Ильича раздражали задернутые шторы, он не позволял ими закрывать окна кабинета, как будто шторы отделяли его от внешнего мира и это было для Ленина невыносимо. Стремление «раздвинуть шторы» приходит и к нам — свободно взглянуть из настоящего в прошлое, самим увидеть и услышать Владимира Ильича, стать свидетелями его мгновенной и такой непосредственной реакции на каждый факт и событие окружающей жизни.
Чувство это, пожалуй, близко к тому, что испытываешь в кремлевском кабинете Ленина. Здесь он работал — вот за этим столом. Деловая разумность обстановки говорит о многом. Но чтобы почувствовать себя не в музее, а в кабинете, где пишет, беседует, читает, чему-то радуется и чем-то возмущается Владимир Ильич, постарайтесь взглянуть на каждый предмет его глазами. Пузырек с резиновым наконечником называл гуммиарабиком с «носом». Бумаги, уходя из кабинета, сдвигал, по своему обыкновению, на середину стола и клал поверх ножницы, что означало «трогать не сметь». Секретари раскладывали на его столе папки для различных бумаг, а Ленин собирал нужные ему письма в одну папку и уносил ее с собой, при этом жаловался: «Вот у такого-то все бумаги в порядке, а я никак этому научиться не могу». Ящики стола обычно были заперты, но левый верхний и сейчас, наверное, открыт: Владимир Ильич складывал в него исполненные бумаги и секретари забирали их по нескольку раз в день. К письменному столу приставлен еще один; это Ленин распорядился: «Достаньте простой человеческий стол, за которым можно было бы сидеть и писать». Часто поглядывал на календарь — висел над диваном; цифры были крупные, хорошо видны, и Владимир Ильич удивлялся: «У нас это умеют сделать? Удивительно». И так же удивлялся, когда на следующий день приносили заказанную им книгу: «Вчера только написал, а сегодня уже получил». Указатель железных дорог, на нем — собственноручная пометка: «Экз. Ленина». Прежде был другой, но кто-то взял и не вернул, а в указателе было много пометок Владимира Ильича, и он просил узнавать у каждого, кто у него бывал: не взял ли — обещая отдать взамен другой экземпляр. Быть может, он и лежит теперь на столе?
Массивные часы, что стояли подле двери, ведущей в зал заседаний Совнаркома, имели дурную привычку «убегать» — в сутки минут на пятнадцать. Ленин не признавал часы, которые грешат хоть на минуту, а эти сменить не соглашался. «Другие будут такими же», — отмахивался нехотя.
Представьте себе, как тускло светит в ночную пору лампочка в шестнадцать свечей под зеленым абажуром. Желтое пятно ложится на стол, бумаги, склонившегося над ними Владимира Ильича. И может быть, вам удастся почувствовать невероятное напряжение мысли, творчества, сосредоточенности, царившее здесь. Исчезнут звуки, которые пришли вместе с вами, и сквозь толщу десятилетий к вам проникнет тишина… Быть может, вам не только придет на память эпизод, рассказанный когда-то Фотиевой, но вы сможете и пережить его внутренне.
Давно опустели, словно вымерли, сводчатые коридоры Совнаркома. А в кабинете Владимира Ильича все еще горела лампа под зеленым абажуром. Ленин продолжал работать, не замечая ни времени, ни вошедшего в кабинет секретаря. Фотиева бесшумно собрала нужные бумаги и вдруг, неловко повернувшись, задела стеклянный абажур. Раздался резкий, все пронизывающий, словно по живому рубящий звук. И Ленин вздрогнул всем телом, побледнел…
Еще раз обратиться к первоисточнику ленинской мысли и слова, услышать голоса тех, кто находился рядом с Владимиром Ильичем, был свидетелем его решений и участником действий, — желание это естественно. Оно продиктовано и стремлением глубже осмыслить облик Ленина, и скромной надеждой хоть в какой-то мере приблизить свое бытие к идеалам и принципам того, кто, по словам Ромена Роллана, еще при жизни «вылил свою моральную фигуру в бронзу, которая переживет века».
Представить себе Ленина во всей неповторимости его личности — стремление это у каждого, очевидно, рождается по-своему. Меня оно не оставляет уже многие годы, и толчком, как мне кажется теперь, послужил документ — записка, наскоро начертанная Лениным в июле 1917 года. Его выслеживали агенты Временного правительства, его «ловили» — так брал в кавычки это слово сам Владимир Ильич. В письме Я. М. Свердлову замечает: «На пленуме мне, видно, не удастся быть, ибо меня «ловят». Кровавая расправа шла за ним по пятам. И Владимир Ильич пишет:
«Entre nous: если меня укокошат, я Вас прошу издать мою тетрадку; «Марксизм о государстве» (застряла в Стокгольме). Синяя обложка, переплетенная… Условие: все сие абсолютно entre nous!»
Впервые увидев документ, подумал: что это — завещание? Да нет конечно же. Скорее, распоряжение, просьба — по ходу дела, по ходу борьбы, которой настолько поглощен человек, что все остальное, в том числе и жизнь его самого, отходит на второй план. По отношению к Ленину это может показаться кому-то и само собой разумеющимся. Но мало ли знала история героев жеста и фразы, кто на редкость смело вершил судьбами других и оказывался ничтожным, оберегая самого себя…
А как запечатлелась в этих строках ленинская непосредственность: не только отсутствие какой-либо позы, но и опасение, чтобы никто не заподозрил в ней. Отсюда ироническое «укокошат» вместо торжественного, скажем, «погибну», отсюда и условие: все это абсолютно между нами.
Наконец, спокойствие и трезвость человека, который в самые критические минуты сохраняет абсолютно реальный взгляд на развитие исторических событий и на свое место
