Быстрая Молния - Джеймс Кервуд

Подобное наваждение охватило его и сейчас. Он выбежал из ледяного туника, где были зарезаны олени, и остановился в одиночестве среди замерзшей безжизненной равнины. Любой, увидев его. сказал бы, что это не волк, а пес, гигантский пес, огромный как по размерам, так и по физической силе. Он не был белым, как полярные волки, но унаследовал темно-серую шерсть своего предка, Скагена. И стоял он в позе собаки, прислушиваясь к завываниям ветра высоко над толовой. Именно ветер в большей степени, чем яркость звезд и луны или игра Северного Сияния, переполнял его чувства беспокойством и странным волнением. Ему хотелось мчаться под этим ветром, подобно собаке, ради наслаждения самим бегом, — и бежать одному! Инстинкт предводителя стаи исчез. На время он перестал быть волком. Но он не был и собакой. В его теле струилась алая кровь дикаря, рожденного волком. Призраки двадцатилетней давности взывали к нему, призраки, которые жили под надежными кровлями псарен, призраки, которые собирались у человеческих очагов, призраки, которые лаяли, а не выли, — и Быстрая Молния откликнулся на этот призыв, хоть и не понимая зачем и не рассуждая, почему на этот промежуток времени он стал изгоем в собственном мире.

Он бежал строго по ветру. Это противоречило осторожной предусмотрительности волка, но нынче ночью что-то заставляло Быструю Молнию бежать без всяких предосторожностей, ибо он не охотился и не опасался каких-либо угроз. Взрослый волк не затевает игры. Он живет жизнью мрачной и угрюмой. Но сегодня, поддавшись капельке собачьей крови, струившейся в потоке крови двадцати поколений волков, Быстрая Молния ощутил желание поиграть. И это желание само по себе было для него загадкой, ибо, подобно взрослому, у которого не было детства, он попросту не знал, как надо играть. Душа собаки нашептывала ему что-то на чужом языке. Он пытался понять, он силился ответить, но единственным откликом на потребность в игре, возникшую в нем спустя много поколений, была возможность бежать наперегонки! И поскольку у него не было живого товарища, который, воодушевленный этой же потребностью, составил бы ему компанию, он бежал наперегонки с ветром! Он всегда состязался с ветром, когда тот выл и стенал где-то между ним и звездами, не касаясь земли в своем полете. Ветер был его игрушкой. Быстрая Молния мог, напрягая все силы, состязаться с ним в беге, но никак не мог победить. Ветер подгонял его, издевался, насмехался над ним, — и он смеялся вместе с ветром. Сегодня ночью ветер был для Быстрой Молнии почти живым существом. Время от времени он поднимался так высоко, что Быстрой Молнии казалось, будто он уже совсем покинул его; затем внезапно ветер устремлялся вниз, едва не касаясь его спины, — причудливое игривое создание, распалявшее в нем бешеное стремление еще более увеличить скорость. В такие моменты Быстрая Молния издавал звуки, которые не издавал ни волк, ни маламут, ни лайка. Это был почти лай, хриплые вздохи, игривый вызов голосам, звучащим в ветре.

Миля за милей бежал он, поддерживая постоянную скорость. Язык его вывалился из пасти, дыхание участилось, и наконец он остановился в изнеможении. Он уселся на снег, вывесив язык чуть ли не на всю длину, пытаясь отдышаться. Сейчас он еще более, чем когда-либо, походил на собаку. Он смеялся! Однако, наряду с этой собачьей усмешкой и добродушно вываленным языком, было что-то извиняющееся и абсолютно не волчье в том, как у него виновато повисли уши. Ветер опять победил его, как это, впрочем, всегда случалось и прежде. Ветер настолько опередил его, что сюда от него больше не доносилось ни звука, и Быстрая Молния вопросительно посмотрел вверх, на звезды и на Северное Сияние, постоянно распахивающее и захлопывающее свой гигантский зонтик. В течение долгих минут в природе царили странная тишина и покой, к которым он прислушивался и присматривался. Потом вдруг опять послышалось завывание ветра, но теперь уже позади него! Уши Быстрой Молнии опустились еще ниже. Пасть его сомкнулась в удрученном признании поражения. Ветер не только победил его: он запросто обежал кругом и снова появился сзади, насмешливо приглашая его к очередной попытке.

Длинное серое тело зверя рванулось вперед, подобно сверкнувшей молнии. Лишь один или два раза в жизни мчался он так, как сейчас. И тем не менее стенающие и воющие голоса, которые носились в ветре, всегда опережали его, один за другим, причем каждый насмешливо окликал его, оставляя далеко позади. Когда Быстрая Молния остановился вторично, он успел покрыть расстояние в десять миль. Бег не утомил его. Огромная скорость, которую он поддерживал все время, просто вызывала у него небольшую одышку. Его тело все еще было насыщено мощными электрическими зарядами этой ночи. Но он больше не пускался наперегонки с ветром. Азарт, переполнявший его до краев, постепенно угас, и он не спеша потрусил сквозь яркий светящийся полумрак, прислушиваясь и присматриваясь, в ожидании встречи с чем-то новым и неизвестным. Он не представлял себе определенно, что это такое и как это может выглядеть. Он не искал дичи, поскольку не охотился и не имел к этому ни малейшего желания. Так бродит пес в звездную лунную ночь в тех краях, где существуют псарни и белые люди. Так бродили много лет тому назад предки Быстрой Молнии, пробегая мелкой трусцой под луной вдоль дорог, по полям и лугам, без всякой цели, невесть что выискивая и разнюхивая вокруг, радуясь и восторгаясь жизнью и ее Великой Загадкой. Подобным образом бежал и Быстрая Молния, выискивая Загадку перед собой — таинственное что-то, влекущее его через ночь.

Так он странствовал в течение двух часов, пока насмешливая проказница «pekoo-wao» — перемена погоды — не подбросила на его пути нечто совершенно неожиданное. Мистапус был крупным полярным зайцем, почтенным седобородым хитрецом, умудренным опытом и годами. На склоне равнинного плоскогорья, где под замерзшей поверхностью лежал мох, пышный и зеленый, Мистапус и два десятка его друзей — одни юные, другие пожилые — собрались, чтобы «встретить ветер». В бурю большие полярные зайцы всегда так поступают — встречают ветер, зажмурив глаза, принюхиваясь и прислушиваясь. Таков один из непреодолимых инстинктов, предохраняющих их от опасности, совсем как знаки: «Стоп — Оглянись — Внимание!» — предупреждают путешественников об угрозе проходящих поездов. Потому что волкам, лисам и полярным ласкам ничего не стоит подкрасться совершенно неожиданно и незаметно в суматохе и слепящих порывах штормового ветра. И нынче ночью Мистапус с компанией, мудрые во многих отношениях, но глупые именно в данном случае, решили, что разразилась буря. Буря должна быть, — рассудили они, если зайцы вообще рассуждают, — хоть они ее и не ощущают. Ведь голос ее звенел в их длинных ушах. Давно уже они прислушивались, как она стонет, и завывает, и проносится где-то высоко над их смешными лобастыми головами, — и давно уже они стоически сидели, повернувшись в ту сторону, откуда долетали эти звуки, закрыв глаза, тревожно распушив настороженные бакенбарды, развернув уши наискосок и напряженно ловя воздух чувствительными ноздрями. Они походили на большие взбитые белые подушки, разбросанные по площади в двести или триста квадратных футов. Мистапус весил, должно быт, около пятнадцати фунтов и, как и все его сородичи — независимо от достигнутого ими возраста, — был самым сочным, нежным и лакомым блюдом во всей снежной пустыне.