Послевоенное кино - Юрий Михайлович Лощиц

крохотные розовые пальчики с ноготками-чешуйками, начинает бестолково корябать ручками воздух, сучит ножками-коротышками, кривенькими, в глубоких морщинках. «Скоро у Володи будут толстые ручки и ножки, все морщинки исчезнут, останутся одни связочки», — обещает мама, бережно вынимая марлевую прокладочку из-под его попки. Теперь на нём остаётся одна распашонка. Я вижу крохотную запятую между ножек и тёмный отросток пуповины, который через несколько дней должен сам собой отпасть и через который, оказывается, к Володе поступало от мамы питание, когда он вырастал у неё в животе. «Мо-ло-дец, — поёт мама, — принёс нам золота, и такого хорошего, без слизи, без зелени. Ай да Вова! Постарался маленький». Она доверяет мне придерживать его за ручки, чтоб не боялся и не поцарапал себе лицо, а сама уносит марлю с какашками на кухню. Я заглядываю ему в глаза, улыбаюсь. «Эй, ты!» Но он смотрит туда-сюда, не задерживая на мне серых своих пугливых глазок. Мама считает, что он ещё не различает нас, мы для него как бы в тумане, к тому же он видит всё вверх тормашками, то есть моя голова для него внизу, а рот и подбородок вверху. Чудеса!

Но вот он уже запелёнут, мама садится на край кровати, расстегивает блузку, берет Володю на руку, розоватым соском белой груди расшевеливает ему губки. Он будто не понимает, что нужно делать, но спохватывается, начинает быстро шевелить ртом, раздувает ноздряшки, прищуривает в истоме глазик. «Ест он что-то мало, — шёпотом жалуется мама. — Всё сцеживаю и сцеживаю. Вон — в стакане, хочешь попробовать? Я ведь тебя тоже кормила таким же молоком».

Мне как-то неловко пить Володино молоко. В школе узнают — засмеют. Но и отказываться неудобно. Отпиваю из стакана глоточек. Оно едва тёплое, с пленочкой, и приторное, что ли. «Не понравилось? Эх ты, — улыбаясь, шепчет она. — Пойдёшь ты наконец обедать?»

Потом сажусь за тетрадки. «Ма-ма… па-па… шу-ба… Шарик…» А мне так и хочется написать: «Во-ло-дя». Или даже так: «Мой бра-тик Во-ва. Ура!»

Теперь бы поскорей отец вернулся. И наступит блаженная пора вечернего купания. Купать Володю будут в той самой ванночке, которую мы с мамой привезли в Сибирь и в которой меня когда-то крестили. За купанием всем троим находится работа. Мне поручается держать чайник с горячей водой. Но подливает её по стенкам ванночки отец. Мама размешивает воду, пробует, не слишком ли горячо, набирает в ладонь ковшиком, проливает Володе на грудь, на животик, на макушку. Он лежит полураспелёнутый, с подушечкой из пелёнки под головой, а всё остальное тельце под водой. Иногда он срыгивает. «Переел, — объясняет мама. — А вроде так мало берёт».

Когда его вынимают из воды и обтирают насухо, мне позволяется поцеловать розовые, распаренные Володины пяточки.

И снова кормление. На ночь мама даёт ему ложечку-другую остужённой кипячёной воды из большой банки, что неизменно стоит на столе под марлей.

Но вот гасят свет в комнате, Володя заснул, и мне пора. Мама стирает на кухне пелёнки, гладит и складывает в стопочку сухие, папа развешивает сырые. Слышны обрывки тихого разговора: о том, что пора купить люльку-кроватку на базаре бывают лёгкие такие, плетённые из ивовых прутьев, даже есть на высоких полозьях, как саночки, и, говорят, не дорогие; о том, что когда выписывали маму с Вовой из родильного дома, она заметила у него на ручке, выше локтя, крохотный прыщик и спросила врача, что это, и он сказал, что ничего страшного, а если будет прыщик расти, то надо вызвать врача домой…

* * *

На дне сверкающей металлической плошки горит синее пламя, лениво перекатывается с боку на бок, лижет языками какие-то сверкающие, из того же металла, инструменты. В воздухе остро пахнет спиртом. Медицинский запах исходит и от женщины в белом халате и белом колпаке поверх густых чёрных волос. И брови у неё чёрные, и глаза. Она улыбается маме:

— Пустячок… маленькое нагноение… всё стерильно, надрежем, перебинтуем, мазь всё быстро вытянет. А через день я снова зайду. Переверните его на бочок, та-ак, прижмите ручку к боку, головку придерживайте. Ну, покричим немножко, это даже полезно для лёгких.

Мне не видно совсем из-за моего стола, что она там делает с прыщиком, но делает что-то неприятное, нехорошее, потому что молчун Володя заходится криком, да таким обиженным, жалобным и сильным, что мне самому хочется вскочить на ноги и крикнуть ей: «А ну, перестаньте мучить моего брата!»

Цифры расплываются в тетрадке перед глазами. От расстройства я даже кляксу сажаю. Ну, вот! Никогда их у меня не было, клякс, и — на тебе! — ляпнул. Надо скорей промокашку приложить. Нет, не буду больше писать, пока она не уйдет, пока Володя не успокоится… Пустили бы меня, я бы подул ему на руку, сделал брату смешную рожицу, и он бы отвлёкся.

А она всё не уходит, гремит своим корытцем, ножичками, улыбается маме, говорит ей всякие утешительные слова. Мама на руках качает Володю и то ли слушает, то ли совсем не слышит врача.

И опять — пелёнки, кормления, вечернее купание, но так, чтобы ручка забинтованная не намокла. Поскорей бы уж сняли эту перевязку, и тогда я увижу, что кожица у него на том месте совсем чистая, ну, может, только едва заметный следочек остался. Вот ведь у меня — сколько уже было в жизни всяких царапин, ссадин, порезов, синяков, а где они?

«До свадьбы заживёт», — улыбаюсь маме. А она то ли слышит, то ли не очень… Самое больное — не когда ушибёшься, рассадишь коленку или локоть до крови и не когда смазывают йодом, а когда присохшую корочку начинаешь отдирать от розовой, совсем ещё тонкой кожи. И глядишь, не остался ли там гной. Нет, всё чисто. «Загоилось», — как говорит бабушка.

А летом родители повезут нас через всю Сибирь, почти через весь Советский Союз к дедушке и бабушке в Фёдоровку. Буду кормить его черешнями, шелковицей, вишнями, а косточки он сам к тому времени научится выплёвывать. Младшего брата иметь всё же лучше, чем старшего: ты ему всё подскажешь, всему подучишь — и в школе, и как на дерево вскарабкиваться, и как посуду за собой мыть и вытирать, когда мама занята, и как летом в деревне гнать в череду корову Красулю, бабушкину любимую, и как доставать ещё тёплые яйца из куриных лазов, нарытых под грудой старого хвороста… Отец говорит, что, когда приедем в Фёдоровку он в первое утро закажет себе яичницу сразу из двенадцати яиц. Ну, а нам с Володей