О, Иерусалим! - Ларри Коллинз

Над всей дискуссией незримо витала тень мягкоголосого рыжебородого человека, давно уже игравшего одну из главных ролей в палестинской трагедии, — Хадж Амина Хусейни. Он устроил свой штаб на окраине Каира и оттуда пристально следил за ходом конференции. Все арабские лидеры, собравшиеся на улице Каср-эль-Нил, в глубокой тайне поодиночке посетили муфтия в его укромном убежище. Он принимал их под огромной фотографией Иерусалима и пытался склонить к тому решению, которое устраивало его самого. Хадж Амин вовсе не хотел, чтобы в Палестину вторглись арабские армии. Он понимал, что армии приходят, чтобы захватить власть, а у него не было ни малейшего намерения делиться с кем бы то ни было своей властью в Палестине; и в последнюю очередь он согласился бы видеть в Палестине своих соперников, командовавших армиями Ирака и Трансиордании.

Цель муфтия заключалась в том, чтобы создать свою собственную армию, которая могла бы разбить евреев без помощи извне.

Решение, принятое Арабской лигой, вполне устраивало муфтия.

Теперь оставалось получить контроль над всеми деньгами и добровольцами, обещанными ему Арабской лигой, и поставить войска под свое командование. Чтобы доказать обоснованность своих претензий на руководство страной, он немедленно послал в Палестину в качестве главнокомандующего своего двоюродного брата Абдула Кадера Хусейни, по прозвищу Абу Муса.

Прирожденный вождь и организатор, Абдул Кадер уже доказал свои способности в 1936 году во время так называемою "арабского бунта". Популярность его среди палестинских арабов была, пожалуй, не меньшей, чем популярность самого муфтия. Через несколько дней Хадж Амин покинул Каир с твердым намерением выполнить клятву, впервые произнесенную одним из его приверженцев и ставшую основным лозунгом муфтия — "сбросить евреев в море".

Комнату освещали две свечи, стоявшие по краям простого деревянного стола. За столом сидел Давид Бен-Гурион; его седые, торчащие во все стороны вихры блестели в неярком мерцании огня. Перед Бен-Гурионом сидело несколько человек, но никакие толпы любопытных не окружали здание еврейской средней школы в окрестностях Иерусалима, куда шли люди — один за другим незаметно проскользнули под покровом ночной темноты. Это были командиры иерусалимских отрядов Хаганы.

Бен-Гурион созвал их на совещание, поскольку был убежден, что именно здесь, в Иерусалиме, в ближайшие месяцы придется вести самую тяжелую борьбу. Оторванный от остальных поселений, полностью зависящий от беспрерывного снабжения по крайне уязвимой дороге, Иерусалим был ахиллесовой пятой ишува. Арабам достаточно было нанести один решительный удар по Иерусалиму, чтобы развеять все надежды Бен-Гуриона. Глядя на сидящих перед ним людей, Бен-Гурион мрачно сказал:

— Если арабам удастся блокировать Иерусалим и отрезать его от ишува, то нам крышка; еврейское государство погибнет, еще не успев родиться.

После этого невеселого вступления Бен-Гурион заговорил о более широких аспектах борьбы. И его политический гений проявился в том, что уже в этот декабрьский вечер, когда лидеры арабских государств все еще препирались в египетской столице, вряд ли сознавая, к чему приведут их напыщенные речи, он уже предвидел дальнейшее развитие событий.

— Настало время, — сказал Бен-Гурион, — готовиться к войне против пяти арабских армий.

От его слов на собравшихся пахнуло студеным зимним ветром; некоторые недоверчиво усмехнулись.

— Неужели арабы Дженина собираются атаковать нас бронетанковыми частями? — спросил Элияху Арбель, бывший офицер чешской армии, а ныне офицер оперативного отдела иерусалимского округа Хаганы. Слова Бен-Гуриона показались ему абсурдными. "Бен-Гурион говорил о войне против пяти арабских государств, вспоминал Арбель впоследствии, — в те дни, когда англичане арестовывали нас за ношение пистолета".

Однако Бен-Гурион был уверен в том, что именно так оно и будет. Бму несвойственно было недооценивать противника.

Угроза совместного нападения пяти арабских государств была достаточно серьезной.

Но если Бен-Гурион не склонен был недооценивать арабов, то он их и не переоценивал. Он знал, что арабы, опьяненные собственным бахвальством и высокопарными декларациями своих руководителей, в действительности готовы к жертвам больше на словах, чем на деле. Арабский экстремизм представлял собой смертельную опасность для евреев, но он же давал им редкостный шанс. Принятый ООН план раздела Палестины не мог удовлетворить Бен-Гуриона. Интернационализация Иерусалима была ударом в сердце как для Бен-Гуриона, так и для каждого еврея. Непомерно растянутые нелепые границы, намеченные для еврейского государства, с военной точки зрения были абсолютно неприемлемы.

Некоторые лидеры ишува настаивали на том, чтобы независимо от позиции арабов начать вооруженную борьбу. Бен-Гурион, как и большинство руководителей Еврейского агентства, был против подобного решения. Однако, если арабские государства собирались сами начать войну против евреев, ситуация совершенно менялась. В случае войны еврейское государство будет иметь не ту территорию, которую ему предназначала ООН, а ту, которую оно сумеет захватить и удержать в ходе военных действий.

Бен-Гурион не раз говорил, что именно неуступчивость арабов помогла сионистам добиться своих целей: "Когда они на нас нападали, мы получали то, чего иначе не могли бы добиться".

Первые атаки арабов на еврейские поселения вынудили еврейских землевладельцев начать скрепя сердце нанимать на работу евреев, а не арабов. Еврейские погромы в Яффе привели к основанию первого еврейского города — Тель-Авива.

Нежелание арабов допустить в Палестину евреев, уцелевших в гитлеровских лагерях смерти, вызвало во всем мире волну сочувствия к идее создания еврейского государства. Однако, по мнению Бен-Гуриона, самой большой ошибкой арабов, которая могла послужить на пользу ишуву, был их отказ согласиться с решением ООН о разделе Палестины.

"Это все меняет, — думал Бен-Гурион. — Это даст нам право удержать то, что мы сумеем захватить". С этого момента будущее еврейского государства зависело уже не от решения ООН, а от силы оружия.

На другом берегу реки Иордан, за погруженной во тьму грядой Моавских гор, в гостиной своего дворца на восточной окраине Аммана, сидел над шахматной доской загадочный арабский монарх — Абдалла ибн Хуссейн эль Хашими. Он был искусным шахматистом. Из всех фигур он больше всего любил коня, чьи ходы так трудно предугадать; в шахматах он придерживался той же тактики, что и в жизни, — он умел выжидать, терпеливо разгадывая намерения противника, маневрировать и неожиданно наносить удары.

Территория королевства, которым правил Абдалла, на три четверти представляла собой пустыню. Население страны едва достигало полумиллиона человек, а государственный бюджет не превышал полутора миллионов фунтов стерлингов. Однако в распоряжении Абдаллы имелась важная фигура, которую он мог по своему усмотрению передвигать по шахматной доске Ближнего Востока: Трансиордания была единственной арабской страной, располагавшей по-настоящему хорошо обученной профессиональной армией — так называемым Арабским легионом.

Этой армии Бен-Гурион боялся больше всего. Однако, как это ни парадоксально, ни один арабский лидер не понимал Бен-Гуриона лучше, чем монарх, который командовал Арабским легионом. Абдалла был единственным арабским руководителем, который на протяжении последних десяти лет поддерживал какие-то связи с палестинскими евреями. Электрический ток, питавший лампочку, при свете которой этот потомок пророка каждое утро читал стихи из Корана, шел от еврейской электростанции, находившейся на северо-западной границе его королевства. Накануне голосования в ООН Абдалла тайно встретился с Голдой Меир в доме директора электростанции и имел с ней теплую беседу. Оба признали, что муфтий — их общий враг; было договорено, что стороны будут поддерживать контакты. Король нередко обращался к своим еврейским соседям за советом или технической помощью. Возвращение евреев на палестинскую землю Абдалла рассматривал как возвращение на Ближний Восток семитского народа, подвергавшегося преследованиям на Западе и призванного теперь оказать помощь другому семитскому народу — арабскому, также пострадавшему от западного колониализма.

Невысокий, коренастый монарх глубоко презирал своих собратьев по Арабской лиге, занимавшихся в Каире глупой болтовней. О самой Лиге он однажды сказал, что это "мешок, который напялили на семь голов сразу". Он презирал всех египтян, а короля Фарука в особенности. Абдалла часто говаривал: "Нельзя облагородить сына балканского мужика, посадив его на трон". Сирийцев, чьи земли Абдалла был бы не прочь присоединить к своим владениям, он считал вздорными забияками. И, разумеется, с первой же встречи в 1921 году Абдалла возненавидел муфтия. Впрочем, эта ненависть была взаимной. "Мой отец, — неустанно напоминал эмир своим приближенным, — всегда предупреждал меня, что следует остерегаться проповедников".