Лето на крыше - Лена (Елена) Макарова

Все первое отделение Петя просидел неподвижно, вцепившись пальцами в острия коленей.

Когда прозвучали заключительные аккорды последнего произведения и все захлопали, у Пети на глаза навернулись слезы. Он стер их украдкой, чтобы я не заметила.

— Ну и здорово же они играли, правда,— сказал он и больше не произнес ни слова.

После концерта мы зашли к Саше за кулисы. Петя самолично вручил ему цветы. Он смотрел на Сашу, как на божество, не понимая, как это он раньше запросто играл с ним и его дочерью, бегал с ними наперегонки по берегу моря.

— Ну, как тебе Вивальди? — спросил Саша у Пети.

— Нормально.

— Завтра приходи на Моцарта. Придешь? Петя склонил голову.

— Мам, а все люди в зале — это Сашины друзья? — спросил он, когда мы вышли.

Вскоре выяснилось, что старика с окладистой бородой, что сидел неподалеку, Петя принял за самого Вивальди.

Сегодня Анина очередь. Ее первый в жизни концерт, на который нас пригласил тот же Саша.

Мы устраиваемся с Аней ближе к выходу, на всякий случай. Петя с Асей, одиннадцатилетней Сашиной дочерью, усаживаются на первый ряд.

Торжественный момент — зажигаются юпитеры, оркестранты занимают свои места, выплывает на сцену пианистка в роскошном голубом платье. За ней дирижер. Оркестр играет вступление.

— А этим воздухом можно дышать? — шепчет мне Аня на ухо.

Все в порядке. Солистка возносит руки над инструментом, и на ее лице изображается такая гримаса, что я еле сдерживаюсь от смеха и опускаю глаза. В конце концов можно не смотреть. Музыка-то прекрасная. Петя с Асей, красные, как вареные раки, держат ладони на раздутых смехом ртах. Я грожу им, и тут мой взгляд снова упирается в лицо пианистки: она таращит глаза, резко разевает рот, набрасывается на инструмент, как пантера, и тут же отклоняется от него и закатывает глаза, не переставая при этом кривить губы.

Аня, на удивление, сидит спокойно, удобно расположившись в кресле, образцово-показательная девочка, пример для матери. А с Петей и Асей творится что-то невообразимое. Они съехали с сиденья на пол и смеются. Негромко, к счастью, но где гарантия, что они не расхохочутся на весь зал?

Я еле дождалась конца первого отделения.

— Нравится, Анечка? — спрашиваю ее.

— Да,— отвечает серьезно.— Особенно когда хлопают. На второе отделение Аня соглашается неохотно — устала. Петя же с Асей не желают уходить. Чтобы скоротать время до конца концерта, мы идем с Аней в кафе. Я покупаю ей пирожное «корзиночку».

— Я это есть не буду,— заявляет она. Я дотрагиваюсь до ее лба. Не заболела ли? Чтобы Аня да отказалась от пирожного?

— Она очень красивая. Слишком уж красивая.

— Тогда я съем.— Вонзаюсь ложкой в пирожное.

— Что ты делаешь? Ты ломаешь красоту! — Эстетическая реакция! Приходится оставлять пирожное нетронутым. Купить ватрушку. Прямоугольную. Чтобы не оскорблять возвышенных чувств. С ватрушкой она расправляется мгновенно. С полным пакетом ватрушек мы поджидаем детей у концертного зала.

— Те же гобоист с флейтистом! — Петя раскрасневшийся, возбужденный выбегает из зала. — Зря вы ушли! Знаешь,— он еле переводит дух,— я хочу учиться музыке. Иногда у меня в ушах столько разных музык, и они все улетучиваются.

— И я,— не отстает Аня от брата,— ты только пианино купи.

— Пока я купила всем вам ватрушки,— говорю я, а сама думаю: может и мне заняться музыкой? И Андрею. Если уж начинать учиться — то всем вместе.

ПОСЛЕ КОНЦЕРТА

Дети по очереди несут Сашину скрипку. Мой друг детства облысел. Лысина ему даже идет. Она обнажила его красивый высокий лоб. «Дорогой невесте Леночке от жениха Сашеньки». Я храню в семейном альбоме эту фотографию, где пятилетний херувим Саша, с кольцами золотистых локонов, стоит со мной, трехлетней. На мне пальто с капюшоном, я больше похожа на мальчика, а он на девочку.

Мы не спеша бредем по берегу.

— Ася так и не занимается музыкой?

— Больной вопрос. Сам я с ней заниматься не могу, а то, как преподается музыка в музыкальных школах, меня не устраивает. В принципе. Знаешь, единственный человек, которому я доверил бы Асю, недавно умер. Это был гениальный пианист. У него было двое малолетних учеников — брат с сестрой. Он занимался с ними для себя.

— Как это, для себя?

— Они приходили к нему два раза в неделю, и непременно перед каждым сольным концертом. Он говорил, что для него это вроде причастия.

— Сверходаренные дети?

— Нет. Со средними данными. Он считал, что дело совсем не в этом.

— А в чем?

— В том, что через них он постиг то, чего не мог постичь, учась в консерватории.

— Он был одиноким?

— Да. То есть нет. Мне не хочется говорить об этом. Все произошло так недавно… Он вернулся с сольного концерта, играл Шопена. Вернулся домой и умер. Невероятно. Хочешь, я расскажу тебе лучше, как он занимался с этими малышами? Тебе это полезно узнать. Как педагогу. Он начал с ними не с гамм, не с музграмоты, а с импровизаций. Дети просто играли на пианино, а он слушал треньканье и останавливал их на удачных моментах. Он просил их сыграть это место еще раз, но дети, разумеется, не могли этого сделать. Тогда он объяснил им, что если записать эти музыкальные фразы, то их можно будет повторять, сколько душе угодно. А как записать? А вот как. Оказывается, давным-давно умные люди изобрели такие значки для изображения звуков. Взглянешь на лист с этими значками и тотчас сыграешь то, что придумалось. Раз оно записано, никуда не денется. Дети стали сочинять музыку. Обучились музыкальной грамоте. Все, что он делал с ними, было настолько просто, насколько вообще просто все гениальное. После концерта я заглянул к нему, чтобы поздравить. Там уже было не протолкнуться. «Взгляни-ка»,— он протянул мне страничку, исписанную детской рукой. Это была небольшая, но очень оригинальная пьеска. «Если бы я не услышал этого перед концертом, я бы так не сыграл. Меня прошибло, когда малышка это исполнила, переписала-то не она — брат, и вот они вдвоем преподнесли мне это перед Шопеном…» Это был педагог милостью божьей. Ну, а ты, преподаешь по-прежнему?

После такого рассказа трудно признаться, что да, преподаю, по-прежнему.

Дети кормят чаек крошками от ватрушек, стоят, окруженные огромными клювастыми птицами, а те все летят и летят.

— У нас больше ничего нет съестного? — Ася худая, длинноногая, длиннорукая, с широко распахнутыми глазами и приоткрытым большим ртом — она сама похожа на голодную птицу.

Саша находит у себя в сумке кусок бутерброда. Ася крутит сомкнутым ртом из стороны в сторону — самой съесть или птицам отдать? Нет, не ест, делит кусочек на три части. Аня свою съедает, а Петя с Асей скармливают птицам.

— Кстати, я прихватил с собой Асины рисунки, взгляни.

Первое, что удивляет, Ася рисует цветными карандашами. В наше время цветные карандаши — анахронизм.

— У нее, что, фломастеров нет?

— Полно. А ты считаешь, что фломастеры лучше?

— Нет. Просто когда у ребенка есть и то, и другое, то он, как правило, выбирает эффектные фломастеры. Значит, Асю внешний эффект не занимает.

Бледные, непритязательные, на первый взгляд, рисунки оживают на глазах. При рассматривании проступают все новые и новые детали, рисунок обогащается цветом, набирает силу линия.

— Она рисовала под музыку?

— Как ты угадала?

— Вспомнила свои рисунки цветными карандашами, Баку, наш приемник, как я ждала музыки, чтобы взяться за остро отточенные карандаши…

— Скажи, стоит ей серьезно этим заняться? Требуется мнение специалиста.

— После твоего рассказа о пианисте мне следует подать в отставку.

— Ты зря все принимаешь на свой счет,— говорит Саша.— Наверное, когда ты читаешь, ты соотносишь себя со всеми книжными персонажами.

— Не со всеми. Только с некоторыми.

Садится солнце, степенно вкатывается в темно-синюю морскую глубь.

— Солнце утонуло! — кричит Аня. Она впервые видит закат при ясном безоблачном небе.— А завтра как оно из этой глуби вынырнет?

— Вынырнет,— успокаивают ее Петя с Асей.— За солнце не бойся. Оно вечное.

ВОЛШЕБНАЯ ГОРА

— Мама, расскажи про детство…

Канули в прошлое семейные альбомы и дневники, но осталась Живая память — в семейных преданиях. Для детей они — именно предания, причем «старины далекой». Когда мама была маленькая, их еще и на свете не было. Раздвигаются горизонты времени. Оказывается, их не было, а все существовало. Без них.

Рассказы матери (отца, бабушки или дедушки) — первые уроки истории. Вместе с конкретными событиями они несут с собой дух незнакомой эпохи, ее признаки: тогда еще носили длинные юбки, тогда у базарных ворот стояли верблюды, навьюченные поклажей, тогда еще…

Если у ребенка в детстве не возникнет интереса к истории собственной семьи, если взрослые по каким-то «хитрым» причинам лишат их этого — не сформируется историческое мышление, не возникнет связь с домом, а значит, и с Родиной.