Двое и одна - Григорий Марк

Во всяком случае, опыт пережитого страха учит лишь новым страхам. Ничему больше. Страхам, до которых не сумеет дотянуться ни один необъявленный – не ставший явью – сон…

Сейчас, когда написал о своем опыте страха и связанных с ним необъявленных снах, я заметил, что слова у меня слишком часто эмоционально окрашены, даже не окрашены, а густо размалеваны, грязь в них замазана и почти незаметна – здесь мне пришлось подтолкнуть пинком в зад эту вихляющую фразу, которая явно не хотела двигаться с места, – но это все же, надеюсь, не приводит к потере точности… Кроме того, в том, что я пытаюсь сказать, очень много сослагательного наклонения. «Надеюсь», «может», «наверное», «похоже», «как видно» встречаются почти на каждой странице. Фразы часто обрываются многоточиями. Дело тут не столько в вежливости, сколько в глубинной неуверенности в себе. Наверное, тут есть еще и бессознательная просьба о помощи, обращенная к читателю, которую я безуспешно пытаюсь подавить.

Глава 6

Я совсем не уклоняюсь от темы – как стоял, так и стою у раскрытого окна и рассматриваю ливень, – просто позволил себе небольшую передышку, чтобы набраться сил для продолжения рассказа. И жена по-прежнему здесь, в комнате, где-то у меня за спиной.

Стены полны качающихся на волнах теней и дрожащих отблесков. Мерцает, разгоняя сизые никотиновые облачка, сияющим диском своих лопастей вентилятор, жужжащий в углу. Перемешивает клочки света и теней. Измазанные перламутром окурки шевелятся в пепельнице.

Я остановился посредине комнаты и уставился в потолок.

«_А_мможет_ввооббще_нне_ббылло_нниккакого_введущего_и_этто_только_ммоя_парранойя_?» – совершенно отчетливо вдруг высветилось у меня в голове. И, как только я пробубнил вслух, – выводя с нажимом каждую удвоенную букву, – это простроченное короткими перебивками черно-белое предложение сразу же обернулось против меня. Теперь, угрожающе лязгая намертво сцепившимися буквицами, оно свисало с потолка, точно металлическая цепь в бетонной камере, залитой потрескивающим неоновым светом. Перевернутый вопросительный знак на конце оказался острым мясницким крюком, который раскачивался за моей спиной, будто пытался поддеть, вздернуть за шиворот. Пока еще удавалось увернуться. Но долго так я не продержусь…

Из последних сил сбросил с плеч двадцатипятилетний кошмар и выпрямился. Покрутил головой, разминая затекшую шею. И сквозь шелест ливня снова материализовался промытый до звенящего блеска, изнемогающий от обиды голос жены.

– Он живой человек, который меня любил. Понимаешь, живой! Очень хороший человек! И вдобавок любил меня больше, чем ты!

– Вдобавок к чему?

– Ко всему! А я всегда знала, что его не Лююблюю. – Она так протяжно, так проникновенно произнесла оба «юю», что я не мог не усомниться.

Как часто и с какой пугающей легкостью повторяет она это слово! И всегда с большой буквы. В нем слышится что-то улюлюкающее, блеющее, блюющее! «Люю-блюю…» Когда произносит это узкое слово, обозначенное диезом, она благоговейно закрывает свои золотисто-голубые веки, вытягивает губы. Потом, переходя на растянутый дыханием ультразвук, со свистом выдыхает воздух. На втором длинном люю… перегласованный звук нарастает… и полетело… Что-то вроде бессмысленного заклинания. От него «Лююбёвь», где круглое замкнутое в себе «о» у нее превращается в жеманное «ё», «Лююбёвь живого, очень хорошего человека» становится такой сильной, что я – ничего про нее не знающий, не способный ее даже вообразить! – должен съежиться, воздух с писком из меня выйдет, и я немедленно превращусь в окаменевшего карлика-уродца…

А у нас с ней этого вот «Лююблюю» не осталось… Никаких добрых чувств во мне она сейчас не вызывала. Впрочем, и злых тоже. Я устал… Боже мой, как я устал!.. Что меня заставляет лезть снова и снова в бесконечный разговор, который все больше смахивает на мою кардиограмму – нагляделся на нее в госпитале, – дергается, повторяет себя, опять дергается?.. А потом запихивать обратно, в себя пытающуюся прорваться наружу мою сокровенную тишину? Может, какая-то неосознанная склонность к мазохизму? Или просто сил не хватает, чтобы удержать при себе свое мнение?

По комнате разгуливал сквозняк – закрученный в спираль обрывок ветра, незаметно обосновавшийся в нашей квартире. Иногда он останавливался, вертелся рядом с женой. Облизывал ее голые ноги. Забирался высоко под юбку – она не замечала его, – завывал что-то на языке ливня, в котором были одни лишь гласные. Порывисто листал лежащую на столе книгу. Пытался предупредить? Выискивал место, которое я должен прочесть? Книга сопротивлялась мокрыми, слипающимися страницами. Буквы, словно муравьи, ссыпались к сгибу. И сквозняк опять деловито уносился на кухню.

– Я же не виновата, что так получилось. – Ну конечно. Виноваты всегда другие. Обычно я. Кто же еще… – После того как вышла за тебя замуж, он сразу уехал из города. – Казалось, она сама удивлена, что ей так больно. – Не переписывалась, ни разу не разговаривала с ним по телефону. Не моя вина, что через несколько месяцев он вернулся. Я его не звала. Ему тоже досталось… Хотела помочь, ведь у него никого здесь не было. Он мне нравился… случилось само собой… ты все равно не поймешь… и потом… – Она неуклюже скомкала свою последнюю фразу.

Спрятанная где-то камера обскура высветила размытое мужское лицо в клубах сигаретного дыма. Только что произнесенные слова, медленно затихая, все еще кружились вокруг него.

Я бы не удивился, если бы этот живой хороший человек вышел бы сейчас из моей спальни. Подойдет, похлопает меня по плечу… хорошая у тебя жена… береги ее…

Теперь мы стояли совсем близко. Иногда я делал шаг, пытался приблизиться, но тут же отходил назад. Наполненный волокнистым дымом воздух между нами становился более плотным, упругим, отбрасывал нас друг от друга. И она произносила какие-то бесконечно сцеплявшиеся между собой, изуродованные вмятинами слова. Произносила так быстро, что у меня мельтешило в ушах. Годы жизни перемалывались в развращенные женские фразы, которыми кто только не злоупотреблял.

Явно темнит, пытается чего-то от меня добиться… Ну почему все время надо хитрить? Почему нельзя просто сказать, чего хочешь?

– Наверное, это произошло с тобой случайно… такой интересный человек… к тому же актер… – Нехорошо было так говорить. И знаю, что нехорошо, но не остановиться… будто в меня вселилась какая-то новая веселая злость… Оставить после себя выжженную землю… чтобы ни о чем не жалеть… – Тебе ведь всегда нравились люди искусства… – Она пропускает мои слова мимо ушей, а сопровождающий их жест мимо глаз. – Что ж ты меня с ним не познакомила? Уверен, мы бы подружились. У нас так много общего.

– Ничего общего у вас с ним нет и не было! А семья у нас – с тобой! И ребенок – с тобой!

– Но ведь и с ним тоже… Ведь и с ним же… – повторил я теперь уже вслух, – мог быть ребенок. – Эта случайно высказанная мысль настолько поразила меня самого, что я невольно вскрикнул, хотя крика своего, конечно, не услышал. Отогнал ее куда-то в самую дальнюю часть своей черепной коробки. Но она пыталась вырваться. Долго держать ее там невозможно.

– Да не переживай, ты… – невнятно пробормотала она в зажатую в губах потухшую сигарету. Эта ее короткая шершавая фраза уже начала натирать кровавую мозоль в моей душе. Как будто от меня зависит – хочу переживаю, хочу нет… – Ничего не могло бы…

– Ты что имеешь в виду?

– Не важно. Сказала и сказала.

– Нет уж, договори, раз начала!

– Если тебе уж так важно знать. – Она на мгновение запнулась. – Он предохранялся… Сама его попросила. – И тут же пожалела. Густой румянец медленно разливался у нее по щеке из-под прижатой ладони.

– Надо же, как хорошо у вас было организовано! – Я тут же схватил брошенный мне по ошибке кусок. – Правда, и нужна-то было всего лишь тонкая резиновая оболочка в правильном месте. Обо всем подумали… Очень здоровый, сильный мужчина. Наверное, с детства ничем, кроме мяса, не питался… Да и к тому же страдал. Ну как не помочь?.. После этого возвращалась домой, помогала мне и там уже не предохранялась… А потом родилась Лара…

(Пожалуй, ему стоило бы взять назад свои слова. Ведь речь шла о том, что произошло очень давно, еще в первый год их семейной жизни. А масло в пылающий уже огонь они подливали прямо сейчас.)

Сигарета, которую она так и не раскурила, была как-то связана с розоватым лицом, которое тут же услужливо вытащила память. Лицом человека с широко раскрытыми губами, совершающего мужские поступки. Альфа-самец на огромной постели в занавешенном темными шторами гостиничном номере. Блестящие немигающие зрачки полощутся в белесой жидкости. Синее латинское V, клеймо (знак качества?) на выпуклом лбу, опускается, поднимается, опускается опять над телом моей жены. Отпечатывается у нее в глазах.