Лесная нимфа - Елена Арсеньева

Муж Катерины Долининой, оставшийся теперь вдовцом с двумя неродными, прижитыми Катериной от других мужчин детьми, которых он тем не менее и помыслить не мог бросить, отказался разговаривать с Никитой. Все это время Долинин был уверен, что жена ушла от него, сбежала от детей, и сухое лицо его приобрело выражение постоянной угрюмости, затаенной обиды не только на Катерину, но и на всех людей, особенно на односельчан. Несмотря на то что относились в поселке к Катерине в общем-то неплохо, никто не мог отказать себе в удовольствии строить прилюдно предположения о ее новой судьбе, новой жизни, может быть, новом мужчине… И вдруг – вообще никакой жизни не оказалось! И не зря Никите чудилось, что каждый, с кем бы он ни говорил о Катерине, теперь пришиблен стыдом. Люди искренне пытались помочь следствию, но больше они хотели снять с себя грех суда – несправедливого, неправедного. Каждый заботился о своей душе, как будто осуждение мертвой значило больше, чем обида живой. Но Никите-то нужно было совсем другое!

Прошло около двух месяцев после исчезновения Долининой. Рассчитывать на новые, дающие надежду подробности по сравнению с теми, которые удалось выяснить его предшественникам, Никите не приходилось.

Но ему повезло. Почти сразу он наткнулся на Валю. На Валентину.

…Замуж-то Валентина выйти успела, а вот побыть замужем, считай, и не удалось. Только отгуляли свадьбу, только прикрыла она тоненьким золотым ободком уже заметный живот, как мужа призвали в армию. Валентина поплакала, конечно: неужели к матери в Княгинино придется возвращаться? Не в общежитии же рожать! Но нет, в один прекрасный день приехали свекор со старшей невесткой и увезли Валентину со всем ее приданым к себе, на станцию Линда.

Валентина всегда мечтала о хорошем месте в жизни, чтобы и мужа попокладистее, и не ждать двадцать лет квартиру, маясь с детишками по углам, и в доме чтобы всего было вдоволь, и зарплата хорошая, и работа чтобы нравилась, не из-под палки бы туда утром и не вприпрыжку, хвост трубой, обратно. Хотелось еще Валентине подружек хороших, чтобы работали они желательно в торговле – не тратить чтобы время на стояние в очередях за дефицитом. Люди должны друг дружке помогать, считала Валентина и знала, что и сама в долгу не останется: и дружиться будет, и родниться будет, потому что в этой жизни надо окружать себя добрыми людьми и самой быть к людям доброй, иначе пропадешь.

Когда родилась дочка, стало Валентине в мужнином доме и легче, и труднее одновременно. Старшая невестка, которая никак не рожала, на Валентину дулась, будто та ее нечестно обскакала. Старик при случае пенял, что не сына смайстрячила (это он так называл роды). Брату Сашкиному было будто бы все равно: они с отцом говорили только о постройке нового дома, доставали стройматериалы. А вот вечно пахнущая едой свекровь стала к Валентине жалостливее: и не шпыняла по пустякам, и поздней свадьбой больше не корила, а на Новый год даже вызвала из Княгинина сватью, та прожила в гостях дней пять, матери почти сдружились, читали вместе солдатские Сашкины письма, особенно последнее, уже послепраздничное: «Я так хорошо встретил Новый год! Я был ночью на посту, и ко мне в склад пришел Дед Мороз и принес литровую банку пельменей и целую кучу яблок и апельсинов!»

По письмам Сашка теперь казался Валентине маленьким мальчиком, как будто где-то далеко у нее был сынок – старше Олечки, но тоже не шибко смышленый. Но иногда она вспоминала его смуглые плечи, круглые мускулы, походку… И тихонько вздыхала. Сашкиного возвращения она почему-то побаивалась.

Олечка ела много, вытягивала из Валентины с молоком все силы, и новую весну переносить было тоже трудно. Больше всего нравилось Валентине в эту пору прийти в тесную тепличку, где прели в пахучей земле луковицы гладиолусов, а из них медленно ползли вверх зеленые стрелы, раскручивая тугие спирали роскошных цветов, притулиться здесь, в тепле и сырости, и в полудреме думать о том, что есть дочка, и она, Валентина, все время занята с ней, и ей не надо почти что каждый день ездить на базар чем-нибудь торговать, как Алке, жене старшего сына, и дочка соединит их с Сашкой снова, потому что он муж, а это в жизни должно быть раз и навсегда. Хоть Валентина его уже и помнит слабо, а ждет, куда же деваться, муж ведь…

Она иногда исподтишка разглядывала свекра, очень схожего лицом с Сашкой, только муж был побойчее, а свекор – тихий. Даром что тихий – из-за какого-то цемента уже нажил неприятности с милицией. Да Валентине-то что? Она и не слушала никогда, что в доме говорят, о чем судачат. Жила себе и жила.

Уже совсем по теплу Валентина любила, нарядившись в самое лучшее, прогуливаться с коляской по платформе. В сторонке дремал, пробуждаясь лишь с прибытием поездов, маленький скучный базарчик. Но в электричках народ был либо пригородный, либо сельский, либо дачники, и что им до того базарчика с его нехитрым товаром? А Валентина все ходила по платформе и сама не знала, чего ей хочется: то ли домой уйти, то ли остаться ждать нового поезда, то ли запихнуть коляску в один из вагонов, вскочить следом и умчаться вместе с дочкой куда глаза глядят и куда дорога железная довезет.

Впрочем, дальше Горького она вряд ли довезла бы, а какой в Горьком интерес? Там все то же, что и в Линде, разве что народу побольше.

Так Валентина ходила и ходила всю весну и половину лета, сменив пальто на плащ, потом кофточку на летнее платьице. Приболела Олечка – Валентина посидела с ней и, вылечив дочку, вышла опять, как на работу, на платформу. И вот однажды к ней развинченной походкой подошел какой-то высокий лохматый парень и спросил, давно ли и часто ли она тут, по платформе, прогуливается.

Валентина хотела сказать, какое, мол, ваше дело, но постеснялась. Посмотрела в его нахально улыбающиеся глаза, потрясла зачем-то коляску со спящей Олечкой и промолчала. Парень постоял-постоял, затем, пожав плечами, отошел. Валентина раз и другой прошла мимо него. Вечерело, однако прохладнее не становилось. Вдруг парень соскочил с платформы, хотя стоял рядом с лестницей, и пошел по тропинке к рощице. Тропинку протоптали буквально на днях, потому что через ту рощицу мало кто ходил, сырая она, да и в стороне от поселка, разве только дачники там иногда пробегали, спеша на поезд, а с тех пор, как несколько дней назад, по разговорам, нашли там убитую, так и вовсе станционные смотреть туда не хотели.

– Не ходи туда! – невольно крикнула Валентина и осеклась, да уж поздно: и «ты» вылетело – поди поймай его, и вообще – позвала, что теперь?

Парень вернулся и стоял внизу, глядя на Валентину и дергая пуговку на рубашке. Его русые волосы перепутало ветром, а глаза были грустные, с чего она взяла, что нахальные?

– А что? – спросил он.

– Там несколько дней назад убитую нашли, – сообщила Валентина, спускаясь на несколько ступенек, чтобы парень не смотрел на нее снизу, а то платье так раздувалось…

– Да? – двинул он неровными бровями. – Кто же она?

– Соседка наша, Катерина Долинина, а больше я про нее ничего не знаю, потому что недавно тут живу.

Она думала, что парень сейчас спросит, как положено, где она жила раньше и почему сюда переехала, а он спросил про другое:

– А ты давно ее в последний раз встречала?

Он поднялся по ступенькам и стоял теперь рядом с Валентиной, высокий, худой, но широкоплечий, и, пожалуй, намного старше ее. Ей почему-то захотелось потрогать его взлохмаченные волосы, и она задумалась… Зачем ей было вспоминать, когда в последний раз видела Долинину, она не знала, но старалась вспомнить. Подумала-подумала – и, сама удивляясь, что помнит точно, тихо сказала:

– Видела я ее пятнадцатого мая, часов в пять вечера.

Он поднял бровь еще выше:

– А что, могло быть. Если она уехала семичасовым…

Заломила бровь и Валентина:

– С чего бы она уехала семичасовым, если собиралась на пятичасовой?

– Она тебе что, докладывала? – улыбнулся парень, расстегивая наконец пуговку на рубашке: жарко, душно было. Шея у него была тонкая, мальчишеская, и Валентина, сама не понимая, что с ней, все смотрела на эту худую шею, a потом поглядела в его карие глаза.

– Нет, не докладывала. А я подружек в город провожала и видела, как она поезд ждала, а потом с теми парнями разговорилась.

– С какими? – спросил он так же тихо, но уже требовательно, и Валентина прошептала, будто он ее на что-то уговаривал, а она не смела согласиться и горевала из-за этого:

– Не знаю…

Парень так уставился на Валентину, что она уцепилась за ручку коляски.

– Как тебя зовут? – спросил он, и она опустила глаза, покраснела:

– Валя Сазонова…

– Валечка, – сказал он ласково, – милая ты моя, наконец-то я тебя нашел!

Валентина задохнулась.

– А меня зовут Никита Лосев, я следователь районной прокуратуры, и не иначе мне тебя сам бог послал, потому что я уже на вашей Линде с ног сбился! – Он засмеялся, а она подумала, что глаза у него все-таки не печальные, а нахальные.