Крестьянский сын Михайло Ломоносов - Андреев-Кривич Сергей Алексеевич

— Стой. Вон оно что. Это ты говоришь, что за теми науками тебе в дальний поход. И нам, стало быть, к расставанию себя готовить. Ой, плач и воздыхание… И куда же думаешь подаваться? Сам ли или, может, с какой ратью на науки ополчаться будешь?

— Сам.

— Ну, богатырь. Как одолеешь, обратно сюда, нам, тёмным, на удивление?

— Какое дело у нас есть ныне здесь для больших наук?

— А… Разумею. В помышлении своём от родного гнезда совсем отлететь замыслил? Ровно птица вольная.

— Вот ты, матушка, правду и угадала. И слава богу. И ещё знаю: о намерении моём батюшке сказывать не станешь.

— Ясновидец, ясновидец! Правильно говоришь. Мозги не корова сжевала. И чем там брать будешь?

— Надо терпением.

— Для терпения кому храбрости недоставало? — Ирина Семёновна глубоко и устало вздохнула — в сердце у неё не было ни торжества, ни радости. — И как это только случается: одолеешь в чём, ждёшь — взыграет от того дух, глядишь же: ничего нету, и в сердце пустота.

— Когда не в добром деле одолеешь.

— Много ли их, добрых дел-то?

— А ты, матушка, поищи.

— Не пустая ли забота?

— Там и видно будет.

— А думал ты, хитрец-мудрец, что бабе дел никаких-то и нету? Не придумано ещё. Скушно мне, ох, скушно!

Ирина Семёновна откинула назад голову, платок сдвинулся, и густые косы её упали на плечи.

— И что мне, бабе, нужно? А?

И, обращаясь к Михайле, она сказала:

— Ты говоришь: добро. А в добре для меня дела мало. И знаешь что? Я ведь ни добрая, ни злая. Сказала: просто скушно мне.

— Скука — она часом и опасная бывает. Невзначай и кого погубишь…

Ирина Семёновна метнула на Михайлу быстрый взгляд — снова враждебный и злой:

— Всё занятие.

— Не через меру ли?

— Как для кого.

— Тебе-то дешево ли даётся? Поутру, как вернулся я, заметил, будто лицо у тебя как после дурной ночи. Не спала, что ли?

Ирина Семёновна только пренебрежительно посмотрела на улыбающегося Михайлу и ничего не ответила. Она не спеша убрала разметавшиеся косы; вынимая по одной зажатые в зубах костяные резные шпильки, закрепила волосы и накинула на голову платок.

— Так, Михайло Васильевич, на великие дела, стало быть, поднимаешься. Так, так. Что ж, дай бог нашему теленку волка задрать.

— Не поперек, значит, твоей дороги стою. И душу твою понимаю.

— Мою, может, и понимаешь, нехитрое дело. Свою понимаешь ли? Так ли легко она от деньги да достатка отпадёт?

— Вот, матушка, и хотел сказать тебе. Малость потерпи. На скуке своей смотри не сорвись. А то как ещё да не вполмеры возьмёшь…

— Кто ж его знает — может, и на полную меру хватит.

— Вот и хочу остеречь тебя. Против самой же себя.

— Ещё спасибо на добром слове. Вроде душу мою спасти хочешь. И долго ль, стало быть, в надежде нам жить да ожиданием томиться?

— Нет, недолго.

Повернувшись спиной к мачехе, Михайло пошёл по косогору в сторону леса.

Отойдя немного, он обернулся и сказал:

— И знаешь, матушка, земля от стыда ещё никогда не проваливалась.

Михайло шёл твёрдой морской походкой, немного покачиваясь из стороны в сторону, крепко ставя ноги в рыхлый песок, и скоро его высокая фигура скрылась за кустистым тальником, у поворота идущей по сухому песчаному откосу дороги.

А Ирина Семёновна всё сидела и думала и всё никак не могла решить, правду ли ей сказал Михайло и в самом деле куда-то он там собирается или, станется, смеха ради говорил. А коли так, то пусть бы уж он лучше не смеялся… Ну, а если сказанное им и в самом деле правда, то все-таки какая-то странная и мало ей понятная.

Глава тринадцатая

КНИГА БОГОМЕРЗКАЯ АЛЬВАРУС…

Вернувшись по осени с моря, «Чайка» на несколько дней задержалась в Архангельске.

Проходя как-то по набережной, Михайло остановился около подогнанной к самой пристани лодьи, гружённой гончарной посудой. Хозяин лодьи, холмогорец, только что приведший её в Архангельск, рассказывал собравшимся на палубе последние холмогорские новости.

Слушатели негодовали, поддерживали рассказчика возгласами, перебивали возмущёнными вопросами, заставляли ещё раз пересказывать. Михайло сел поодаль на лежавшее на берегу бревно. На него не обратили внимания.

Собравшиеся на лодье были раскольниками.

Было от чего прийти в ярость! Как же! В Холмогорах, в славянской школе, что при Архиерейском доме, с этой осени будут обучать чему? Латыни! Сам, сам, своими собственными ушами он это слышал! И рассказчик обводил слушателей негодующим взором.

Вот до чего дожили! Сегодня людей заставляют латынский язык учить, на котором кто молится? Католики! А завтра и крест четвероконечный, латынский, отверженный, над землёю русской поднимут. Вот к чему ведут никониане! А когда рассказчик сообщил, по каким книгам будут учить латыни, это и ещё подлило масла в огонь.

Своими собственными глазами он видел эти книги! Несколько их привезли в Холмогоры. Как откроешь эту книгу — тут же намалёван ангел: не наш. Глаза у него в сторону смотрят, хорошо приглядишься — смеются. Под ангелом же, что глаза скосил, он самый и есть — крыж! Крест четвероконечный! Вот и смеётся ангел этот, крылышками двумя помахивает: глядите, мол! Да разве то ангел? Бес! А по бокам, пониже, какие-то хари богопротивные, носы у них длинные-предлинные, вроде даже языки показывают эти хари!

И, слушая это, раскольники дружно плевались.

Кто сочинил ту книгу? Кто! Й-е-зу-ит!

И, когда слушатели недоуменно переглянулись, рассказчик им пояснил, кто такие иезуиты. Он бывал в Выговской пустыни, где и понаторел во всём, что нужно знать истинному блюстителю древлего благочестия. Да, сочинил ту книгу иезуит Альварус.

— Сжечь бы ту книгу богомерзкую Альварус! — мечтательно проговорил один из раскольников.

— Сжечь! Поди, и в огне не горит — дьяволова! — вздохнул другой.

В Холмогоры привезли книги, по которым можно научиться латыни! Эта новость поразила и обрадовала Михайлу.

Ещё весной Сабельников как-то сказал ему: «Ну, брат, на высоте ты уже — „Арифметику“ и „Грамматику“ назубок взял. Чтобы ещё выше в науки пройти, требуется знать язык латынь. К высоким наукам без него не подступишься».

Как научиться латыни? Хоть немного. С этим и в Москве легче будет. А именно туда и решил уже пробиваться Ломоносов. Теперь же ясно: по возвращении надо попытаться раздобыть в Холмогорах книгу Альваруса. Но как это сделать?

Вернувшись домой, Михайло узнал, что для обучения наукам в преобразуемую холмогорскую славянскую школу из Москвы присланы два новых учителя: Лаврентий Волох и Иван Каргопольский. О последнем и его необычной судьбе Ломоносову рассказали немало.

Но как же все-таки добыть книгу?

В осенний день спозаранку Михайло отправился в Холмогоры. Он знал дьякона, у которого можно было бы попытаться получить книгу Альваруса. Дьякон состоял при Архиерейском доме и был близок к славянской школе. Как к этому дьякону приступиться — это Михайле было известно, и потому он взял с собой полтинник, сколоченный правдами и неправдами.

Ломоносов приступил к делу прямо. Сказав, что хочет получить книгу Альваруса, он вынул из кармана деньги.

— Вот за книгу ту заплачу.

Дьякон не без благосклонности взглянул на полтинник. Что же делать? Дело неплохое — полтинник, но вот как всё-таки отдать книгу? Ведь всё на счету.

Хитрый дьякон погладил себе бороду, пустил её тыльной стороной ладони лопатой вперёд и степенно задумался. По достойном промедлении он сказал:

— Вот что, Михайло. Знаю твоего отца. Усердный христианин. Его прилежание великую помогу воздвижению нового каменного храма — Дмитровской церкви — оказывает. Знатное рвение употреблено Василием Дорофеевичем для сбора денег среди земляков на построение сего блистательного дома божьего. И Василий Дорофеевич сам усердный жертвователь. Сыну сего достойного христианина от нас должен быть почёт.