Смерть в Лиссабоне - Роберт Уилсон

Представившись, мы проследовали за ним в дом. На мужчине была английская спортивная клетчатая рубашка, слаксы с отворотами и коричневые теннисные туфли. Руки он заложил за спину и шел чуть ссутулившись, похожий на погруженного в размышления священника. Пол в коридоре был паркетный, стены украшали фамильные портреты. Предков, казалось, удручала тишина коридора. В кабинете тоже был паркет и ковры — хорошие и с виду старинные. За большим столом орехового дерева стояло коричневое кожаное кресло. Все стены были закрыты стеллажами с книгами. Только у адвоката может быть столько книг в одинаковых переплетах. Кабинет освещали четыре лампы на нефритовых подставках в виде женских фигур. Дневной свет загораживала росшая в саду бугенвиллея.

Мы уселись в кресла по углам кабинета. Громко тикали бронзовые часы.

Господин Оливейра не спешил начать беседу. Когда мы сели, он, скрыв свое смуглое лицо за стеклами очков, погрузился в поиски чего-то на столе. Вошедшая служанка, не поднимая глаз, поставила кофе. На одной из полок с английскими триллерами в мягких бумажных переплетах стояла фотография убитой девушки.

Катарина Оливейра улыбалась в камеру. Ее синие глаза были широко раскрыты, но выражение их не соответствовало улыбке. В груди у меня что-то сжалось. Так выглядела Оливия, узнав о смерти матери.

— Это она, — сказал доктор Оливейра, вскинув седые брови над оправой очков.

Для пятнадцатилетней дочери он был стар — судя по фигуре, ему можно было дать под семьдесят, но морщинистые лицо и шея тянули и на большее. В его-то годы и внуков уже можно иметь целую кучу. Наклонившись над столом, он вытащил из шкатулки тонкую сигару. Облизнув губы, отчего они приобрели цвет свиной печенки, он сунул сигару в рот. Закурил. Служанка поставила перед ним чашку и удалилась.

— Когда в последний раз вы ее видели? — спросил я, поставив фотографию обратно на полку.

— Во вторник вечером. Утром в пятницу я уехал из моего лиссабонского дома, чтобы в конторе подготовиться к судебному заседанию.

— В какой области юриспруденции вы специализируетесь?

— Корпоративное право. Налоги. С уголовными преступлениями я никогда дела не имел, если вы подумали об этом.

— А ваша жена в пятницу утром видела Катарину?

— Она подбросила ее в школу, потом вернулась. Летом Катарина всегда проводит выходные здесь.

— А после школы она добирается сюда одна поездом от Каиш-ду-Содре?

— Обычно она приезжает часов в шесть-семь.

— Заявление с просьбой о розыске поступило в девять.

— Я приехал в половине девятого. К тому времени жена уже час как волновалась. Мы обзвонили всех, кто только пришел нам в голову, после чего я заявил в…

— У нее имеются близкие друзья? Может быть, возлюбленный?

— Она поет в ансамбле и в свободное время общается главным образом с партнерами, — сказал он, откидываясь на спинку кресла с чашкой кофе в руке. — Что же касается возлюбленного… О таковом мне ничего не известно.

— Это школьный ансамбль?

— Они все студенты университета. Два парня — Валентин и Вруну — и девушка. Девушку зовут… Тереза. Да, Тереза, именно так.

— Стало быть, все они значительно старше Катарины.

— Им, должно быть, лет двадцать — двадцать один. Молодым людям то есть. Насчет девушки — не знаю. Наверно, ей столько же, но поскольку одевается она в черное и красит губы ярко-красной помадой, то сказать трудно.

— Нам понадобятся все сведения о них, — сказал я. Доктор Оливейра потянулся к блокноту и стал пролистывать его в поисках имен и телефонов. — Это ваш единственный ребенок?

— От этого брака — да. У меня есть еще четверо взрослых детей. Тереза… — Дальнейшее улетучилось в облачке сигарного дыма. Он курил, глядя на фотографию на столе.

— Это ваша теперешняя жена? — докончил я, рассматривая ту же фотографию. На ней были сняты четверо его детей от прежнего брака.

— Моя вторая жена, — отвечал он, словно досадуя за что-то на себя. — Катарина ее единственный ребенок.

— Ваша жена сейчас дома, сеньор доктор? — спросил я.

— Она наверху. Плохо себя чувствует. Спит. Она приняла что-то, чтобы уснуть. Не думаю, что было бы правильно…

— Как у нее вообще… с нервами?

— Когда дело касается Катарины, когда ее единственная дочь где-то пропадает всю ночь, а потом чуть свет раздается звонок полицейского следователя… тогда да, конечно… нервы…

— Что бы вы могли сказать по поводу их отношений — вашей жены и Катарины?

— Что? — переспросил Оливейра, переводя взгляд на Карлуша, словно за разъяснением странного вопроса.

— Отношения матери и дочери не всегда бывают простыми.

— Не понимаю, куда вы клоните, — проговорил он, хмыкнув.

— Китайский иероглиф, означающий борьбу, представляет собой изображение двух женских фигур под одной крышей.

Доктор Акилину Оливейра, подперев голову двумя кулаками, взглянул на меня поверх очков. Его темные глаза проникали, казалось, в самую глубину души.

— Но она никогда раньше не сбегала из дома.

— Значит ли это, что ссоры все-таки были?

— Борьба, — произнес он задумчиво. — Катарина пыталась вести себя как взрослая женщина. Да, я вас понимаю. Идея интересная.

— Под «попытками», сеньор доктор, вы подразумеваете сексуальную жизнь?

— Это-то меня и тревожит.

— Думаете, она пустилась во все тяжкие?

Адвокат словно шарахнулся от этих слов, вжавшись в ручку кресла. Что это — актерство или искренняя реакция? Многие люди в момент стресса раскисают. Но чтобы так вел себя опытный юрист…

— Прошлым летом в пятницу Тереза, моя жена, вернулась домой в неурочное время, днем, и застала Катарину в постели с мужчиной. Произошел ужасный скандал.

— Катарине тогда, сеньор доктор, должно было быть четырнадцать. И как вы себя повели?

— Я думаю, что ситуация эта обычная. Детям дай только повод или намек на повод. Однако я на такого рода вещи смотрю спокойно. Я уже вырастил четверых и через все это прошел. Я совершал ошибки и постарался извлечь из них уроки. Я научился пониманию… большей широте взглядов. Я не вспылил, не стал кипятиться. Мы поговорили. Она была очень откровенна, очень искренна, искренна даже до дерзости, как это и свойственно теперешним подросткам… фанфаронить, всячески давать понять, что и они уже взрослые.

Карлуш, который сидел с чашечкой кофе в руках, так увлекся нашей беседой, что даже поставил чашечку.

— Вы сказали, что ваша жена застала Катарину в постели с мужчиной. Значит ли это, что партнер ее был старше, ну, скажем, молодых людей из ее ансамбля?

— Вы внимательный слушатель, инспектор Коэлью.

— Сколько же было ему лет, доктор Оливейра? — спросил я, не поддаваясь на его лесть.

— Тридцать два года.

— Какая точность. Вы узнали это от Катарины?

— Ей незачем было мне это сообщать. Мужчину я знал. Это был младший брат моей жены.

Казалось, даже часы на секунду замерли.

— И вы, как говорите, «не вспылили, не стали кипятиться»? Но ведь не надо даже быть юристом, чтобы знать, что ваш родственник преступил закон — совратил малолетнюю!

— Не в тюрьму же мне было его сажать, правда?

— Я не это имел в виду.

— Я испытываю смешанные чувства, инспектор Коэлью. Ведь я не прирожденный законник. До того как стать юристом, я был бухгалтером. А кроме того, мне шестьдесят семь лет, в то время как жене моей тридцать семь. Я женился на ней, будучи пятидесяти одного года, когда ей было всего двадцать один. А когда ей было четырнадцать…

— Но когда вы встретились, ей было уже не четырнадцать, сеньор доктор, и малолетнюю вы не совращали.

— Верно.

— Может быть, после того, что случилось, Катарина в разговоре с вами дала вам… некоторое основание быть снисходительным к вашему родственнику, — сказал я, с трудом одолев эту фразу.

— Если таким образом вы пытаетесь высказать предположение, что она не была девственницей, то вы правы, инспектор Коэлью. Возможно, вы даже будете шокированы, узнав, что она призналась мне, что сама соблазнила этого мужчину.

— Думаете, она говорила правду?

— Не воображайте, что они похожи на нас в их возрасте.

— Говорили вы с ней тогда о наркотиках?

— Она призналась, что курит гашиш. Но это, как вы знаете, порок распространенный. А больше ничего она не… — Он запнулся. — Судя по выражению вашего лица, инспектор Коэлью, после такого разговора я должен был запереть ее до совершеннолетия.

Я так не считал. В моей голове царил сумбур, но этой мысли там не было. Пожалуй, мне надлежит лучше следить за своим лицом.

— Должно быть, вы придерживаетесь более передовых, нежели большинство португальцев, этических принципов, сеньор доктор.

— Со времен диктаторского режима и сухого закона, криминализировавшего наше общество, выросло целое поколение. Передовые принципы тут, по-моему, ни при чем. Просто я наблюдаю жизнь.