Вне закона - Горчаков Овидий Александрович

В правом рукаве бестолково ползал, щекоча кожу, посылая по всему телу мурашки, заблудившийся муравей. Гул дизелей, казалось, рвал воздух, сотрясая землю. Никогда в жизни не думал я, что этот звук может быть таким мощным, таким грозным…

«А вдруг струшу?» Нас трое, только трое… Что, кто появится сейчас, на этом чужом шоссе?

Вот они! Я вижу их!.. К нам несется огромный тупорылый грузовик, за ним второй. Шуршит гравий, постукивают камешки по крыльям. На бортах – какие-то диковинные эмблемы и огромные, в полметра, черные одноглавые орлы. Машины открытые – с железных дуг над кузовом снят брезент… Машины битком набиты немцами в стального цвета пилотках. Как на киноэкране, машины поравнялись с нами. Запыленные, исколесившие пол-Европы машины. Снизу они кажутся огромными. Солдаты в них сидят в затылок друг другу. Неужели это и есть немцы? Я все еще не верю, с трудом верю во всамделишность происходящего. Первая машина, казалось, застыла на миг перед черно-желтым километровым столбом и… проехала дальше. Я не ждал взрыва, не мог поверить в него, и взрыва не было. Со столбом, гудя, поравнялась вторая машина. Снова замерло сердце. И снова – ничего… Гул затих, грузовики исчезли вдали за поворотом. Поднятая ими пыль, пропитанная душным запахом синтетического бензина, проплыла над головой, медленно оседала на руках, на мокром от росы стволе полуавтомата.

Кухарченко в полный голос выпустил очередь яростных ругательств, помянув и фрицев, и Господа Бога, и минера Барашкова. Гущин не сводил с шоссе напряженных глаз. В нос его безнаказанно впился здоровенный комар.

– Если не больше двух-трех машин без конвоя пойдет – была не была, долбанем их! – в бешенстве прорычал Кухарченко, матерясь.

Солнце оплескало горячим золотом верхушки берез по ту сторону шоссе. Зажглись бусинки росы на телеграфных проводах.

Снова – и опять справа, с моей стороны, – донесся звук мотора, напоминавший рокот тяжелого бомбардировщика, совсем не похожий на наш, русский. И снова мы увидели сначала одну, крытую брезентом автомашину, затем другую. Едут… Едут без конвоя!.. Горячая щека прижата к холодному прикладу…

Совсем забываю вдруг, каким глазом надо смотреть через прорезь прицела на мушку. Стремительно наезжает первая машина. «Черт! Забыл отвести предохранитель!» Мушка пляшет перед глазами, исчезает в каком-то тумане. Я вижу лицо и голову водителя в сдвинутой на затылок пилотке, вижу его скучно устремленные вперед глаза. С ним рядом длиннолицый офицер в высокой фуражке, с сигаретой в зубах. Сердце вот-вот выпрыгнет из груди – немец, первый немец в прорези прицела…

Резкая, оглушительная автоматная очередь раздирает воздух, заглушает шум моторов. Ослепительно брызнуло ветровое стекло. Судорожно нажимаю на спусковой крючок. Неслышно разлетается боковое стекло. Шофер всплескивает руками и валится грудью на баранку. Стреляю по кабине, по мотору, по колесам. Автомат бьется в руках Кухарченко, гремят винтовочные выстрелы Гущина.

– Граната! – кричу я и бросаю «эфку» под передние колеса второй машины.

Шипя, свистя, вырывается воздух из пробитых скатов. Огненные языки лижут камуфлированный брезент, дымом и пылью заволокло шоссе.

Из-за поворота – не слышно из-за нашей стрельбы – выныривает машина за машиной. Кухарченко вскакивает, выпускает очередь по белым чашечкам изоляторов на телеграфном столбе и бросается к лесу. Гущин бежит за ним. Я догоняю их шагах в пятидесяти от шоссе. Сапоги скользят по палой рыжей хвое. Оглянувшись, вижу за кустами в клубах маслянистого черного дыма телеграфный столб с уныло повисшими проводами, слышу гул моторов, визг тормозов…

Наши товарищи, завидев нас, тоже пускаются наутек. Спросонок Боков бросается ошалело сначала в одну сторону, потом в другую. Кухарченко гогочет и на ходу шлепает осоловелого Бокова по спине, на чем свет стоит кроет минера Барашкова, тут же перезаряжает автомат. Самсонов бежит легко, часто озираясь, и в глазах его светится торжество. Мы пробегаем краем поляны, на которой по-прежнему мирно клубится утренний туман, оставляем позади сосновый бор и скрываемся в чаще, где еще властвуют сумерки. Позади, на шоссе, хлопают выстрелы. По лесу катится гулкое эхо…

Очень довольный своим участием в засаде, охмелевший от только что пережитой опасности, я иду с Шориным, Терентьевым и другими новичками и, дрожа и захлебываясь от возбуждения, рассказываю им о своем боевом крещении. Наконец-то и мои выстрелы прозвучали в этой войне!..

А сзади Лешка-атаман докладывает командиру:

– Сначала прошли два восьмитонных дизеля со взводом эсэсовцев в каждом. Мины не сработали.

– Разве то были эсэсовцы? – спрашиваю я.

– Пентюх! – отвечает Кухарченко. – Видел у них у всех орла на левом рукаве? Значит, СС. У вермахта – орел на правом рукаве!.. Потом мы подбили две новые французские трехтонки с занюханным лейтенантом интендантской службы…

Я умолкаю, пристыженный, – вот это наблюдательность! Кухарченко – молодец, опытным глазом разведчика он увидел куда больше меня, желторотого новичка. Но и от моей самозарядки, черт возьми, пьяняще пахнет бездымным порохом, разогретым оружейным маслом. Нет, я не могу молчать, опять распирает меня буйная хмельная радость.

– Что это ты расхрабрился? Штаны-то сухие? – слышу я добродушно насмешливый голос Самсонова, и вдруг: – Постой-ка, гроза оккупантов! А пилотка твоя где? Э-эх, потерял голову-то?

Я вскидываю руку к голове – пилотки нет.

Он берет у меня мою десятизарядку:

– И полуавтомат не перезарядил?! Плохо. В тылу врага ни на минуту нельзя оставаться без заряженного оружия.

До лагеря плетусь позади всех, прячу сконфуженное лицо. Нога снова болит.

Убить человека

1

Кухарченко возвратился из Кульшичей, как обычно, на рассвете. Устало скинув с плеч мешок и распустив на пропотевшей гимнастерке комсоставский ремень, он нагнулся к Самсонову и легким щелчком по лбу разбудил его:

– Плохие новости, Иваныч! Немцы навечно нокаутировали нашего бородача. Вчера приезжали…

Я высунул ухо из-под венгерки и прислушался.

– Пронюхали-таки гады. Труп кинули на огороде, жители боятся хоронить.

Самсонов молча отшвырнул плащ и, судорожно зевнув, зябко поеживаясь, выбрался из-под палатки. Кухарченко потянулся так, что хрустнули кости, и, шумно зевнув, сказал:

– Еще двоих привел из Рябиновки и одного из Кульшичей: один «абкруженец», двое местных – члены партии, мне их бородач-покойник указал. Тебя ждут у постового, иди поговори с ними.

– Расстреляли! – пробормотал Самсонов, потирая руки. – Этого следовало ожидать. С немцами шутки плохи!

Через час-полтора Самсонов вернулся с тремя новыми партизанами. Один за другим десантники выползли из-под плащ-палаток и, с любопытством поглядывая на новоприбывших, принялись за чистку оружия. Новичков было трое. Гущин и Богданов долго жали руку одному из них – смущенному ушастому парню, в котором по зимней деревенской шапке, линялой гимнастерке со следами треугольников в петлицах и заправленным в стоптанные армейские сапоги темно-синим шароварам можно было без труда узнать приймака-окруженца.

– И ты с нами, Гришка! Вот здорово! А все боялся в лес идти! Мы уж тут на засаде парочку фрицев укокали, шоссе минировали.

Гришка дурашливо усмехался, пылал алыми ушами и веснушчатым лицом и хлопал белесыми ресницами. Кто-то из десантников дал ему гранату РГД, и он с опаской повертел ее в руках.

– Мне б оружия побольше, – прошептал он заикаясь. – Ты, Гущин, унес мой наган.

– Самому достать надо, – смеялись его товарищи-приймаки.

– Вот в хвост тебе шило! – удивленно качал кудлатой, с проседью головой пожилой, обросший щетиной белорус с охотничьей двустволкой, назвавшийся Гаврюхиным. – По соседству жили, виделись чуть не каждый день и не знали, что каждый из нас в лес собирается. Мы с Блатовым давно надумали уйти, да и никак невозможно было нам оставаться: шепнет какой-нибудь подлец, в хвост ему шило, живодеру-герману, что мы партийными да колхозными активистами были, – и поминай как звали.