Ландшафты Алигьери - Эстер Сегаль

– Но позвольте, – сказал наконец Чичиков, изумленный таким обильным наводнением речей, которым, казалось, и конца не было, – зачем вы исчисляете все их качества, ведь в них толку теперь нет никакого, ведь это всё народ мертвый. Мертвым телом хоть забор подпирай, говорит пословица.

– Да, конечно, мертвые, – сказал Собакевич, как бы одумавшись и припомнив, что они в самом деле были уже мертвые, а потом прибавил: – Впрочем, и то сказать: что из этих людей, которые числятся теперь живущими? Что это за люди? мухи, а не люди.

– Да всё же они существуют, а это ведь мечта.

– Ну нет, не мечта! Я вам доложу, каков был Михеев, так вы таких людей не сыщете: машинища такая, что в эту комнату не войдет; нет, это не мечта! А в плечищах у него была такая силища, какой нет у лошади; хотел бы я знать, где бы вы в другом месте нашли такую мечту!»

При последнем восклицании Гоголь погрозил то ли мне, то ли другому, невидимому мною слушателю, пальцем и внезапно остановился.

– Ощущаете? – спросил он меня. – Да эти мои покойные Милушкины и Михеевы живее живых Собакевичей и Маниловых. И уж тем более Плюшкиных.

– Так вот же, Вам и самому книга Ваша нравится. Что же Вы терзаетесь, что не так написали?

– Потому что не так. Не донес читателю всей замысленной мною сути. Недоделал. Недописал. А недописал, потому что не так начал. Потому и уничтожил почти всю рукопись 2-го тома. Хотел попробовать заново. По-другому. По-настоящему. Чтобы и ад, и рай, и чистилище живее заиграли, взаправду. И… не успел.

– Что Вы себя казните? – возмутился я. – Вы же тогда-то не знали, как оно по-настоящему!

Но моя попытка утешить печального классика особым успехом не увенчалась из-за неточности аргумента, который Николай Васильевич тут же безжалостно опровергнул:

– Знал!

– Откуда же? – удивился я.

– А Вы никогда не слышали, что я страдал ужасной фобией? Боялся, что меня похоронят заживо?

– Нет, – ответил я, и это была чистая правда: я никогда ни о чем подобном не слышал. – А, почему, собственно говоря, Вы этого боялись? Ну, я имею в виду, что это довольно-таки необычная для человека боязнь.

– Потому что в последний период моей жизни я был подвержен летаргии.

– Это когда долго спят и не могут проснуться?

– Да. И при этом выглядят совсем как мертвые, ибо жизненные процессы максимально заторможены, дыхание слабое – в общем, профан от медицины (не говоря уже об обывателях) запросто может принять это за смерть. Что, кстати, неоднократно и происходило в истории. Поэтому я в своем завещании, предварив это традиционным «находясь в полном присутствии памяти и здравого рассудка», так и написал:

«Завещаю тела моего не погребать по тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться… Будучи в жизни своей свидетелем многих печальных событий от нашей неразумной торопливости во всех делах, даже и в таком, как погребение, я возвещаю это здесь в самом начале моего завещания, в надежде, что, может быть, посмертный голос мой напомнит вообще об осмотрительности».

– Вот оно как! – начал осмысливать я. – И что же, когда Вы… ну, во время этой… летаргии своей спали, Вы что?..

– Да, – просто ответил Гоголь. – Именно так.

– Вы здесь, значит, бывали?

Гоголь кивнул.

– Как я сейчас? – осмелился я задать и этот, больше всего меня тревожащий вопрос.

– Нет, – он отрицательно покачал головою. – У Вас, кажется, что-то другое.

– Почему Вы так думаете?

– Вообще-то, я не думаю, а знаю.

– Тогда почему Вы вставили это сомнительное слово «кажется»? – заартачился я.

– Из деликатности.

– Из какой еще деликатности?

– Ну, чтобы не проявлять перед Вами однозначного превосходства: Вы, мол, не обладаете этой информацией, а я, мол, обладаю.

– Информацией о том, как я сюда попал.

– Ею самой.

– А почему бы не сделать и меня ее обладателем?

Гоголь вздохнул.

– Можете не отвечать, – тут же смилостивился я, хотя и не без горечи. – Я уже понял: это один из тех вопросов, ответы на которые надо искать самостоятельно.

– Вот-вот! – обрадовался классик. – И, поверьте, что это для Вашей же пользы.

– Верю, – ответил я.

И не солгал, потому что иного выхода у меня все равно не было.

9

«Иные сами смерть себе несутИ своему добру; зато так больноСебя же в среднем поясе клянутТе, кто ваш мир отринул своевольно…»

– А теперь я хотел бы получить разъяснения по поводу увиденного там, внутри, – я кивнул в сторону будки, дверь которой опять уже оказалась запертой на засов. Причем, когда Гоголь успел ее запереть, ума не приложу, ведь за все время нашего разговора я не спускал с него глаз.

– Спрашивайте, – ответил Николай Васильевич с полным выражением радушия на лице: мол, чем могу, помогу.

– Когда Вы дверь заперли?

– Я ее не запирал.

– Как не запирали. Вот же она, закрыта на засов.

– Закрыта, потому что правила такие.

– Так что же она сама закрылась ради соблюдения правил?

– Да нет, конечно, не сама.

– Тогда я совсем ничего не понимаю.

– Чего же тут не понимать-то? Это же классический силлогизм, когда третье вытекает из суммы первого и второго. А они у нас таковы: 1) Гоголь дверь не закрывал, 2) дверь закрыта. Теперь вывод: 3) дверь закрыл не Гоголь, а кто-то другой.

– И кто же этот другой? – поинтересовался я с некоторой долей издевки.

– А вот он, – ничуть не смущаясь от моей интонации, классик указал рукой в сторону странного господина, отделившегося от будочной стены нам навстречу.

Господин был строен и величав. Поверх бархатного камзола носил черную накидку, а на голове черную ккруглую шапочку, тоже из бархата.

– Прошу любить и жаловать, – Гоголь взял на себя роль посредника в нашем знакомстве, – Уриэль Акоста.

Мы пожали друг другу руки. Но, к своему стыду своему, я так и не понял, с кем совершаю рукопожатие.

– Судя по Вашему костюму, Вы… – начал я осторожно и замялся.

– Все правильно, – подхватил он, облегчая мою задачу. – Покрой старинный. Мода конца 16 – начала 17 века. Сшит в Голландии, где я прожил последнюю часть моей жизни. Это 23 года. А первую (и обратите внимания, как причудливо ложатся цифры), то есть 32 года, я провел в Португалии. Это моя родина, исторгшая меня без всякой пощады.

– За что? – удивился я.

Он же сразу задал мне встречный вопрос:

– Вы знаете, что такое быть евреем?

– Э-э-э-э, – смутился я. – Это – очень многострадальная нация.

– В Португалии конца 16 века нельзя было быть евреем. Поэтому вся моя семья приняла ложное крещение. Ложное, потому что только на улице мы изображали из себя христиан. Дома же, наедине с самими собой, мы оставались приверженцами своей исконной религии.

Конец ознакомительного фрагмента.