Голы и босы - Алан Беннетт

— Не совсем, — замялась миссис Рэнсом. — В нашей… потруднее.

Он пожал плечами:

— Она могла заплатить. Она богатая. В любом случае, — сказал он, поднявшись с софы и взяв миссис Рэнсом за руку, — мне очень жаль, что вы из-за меня настрадались.

— Нет, — возразили миссис Рэнсом, — это было не так плохо. Сначала — немного чудно, но я старалась найти во всем этом что-то положительное. И, мне кажется, я в результате повзрослела, понимаете?

Они стояли рядом с коляской.

— У нас тоже была такая. Когда-то, — миссис Рэнсом тронула коляску. — Очень недолго. — Она не касалась этой темы тридцать лет.

— У вас был ребенок?

— Его бы звали Доналд, — продолжала миссис Рэнсом, — но до имени дело не дошло.

Не поняв, что означает это признание, молодой человек тронул рукой свой сосок и пошел провожать ее в вестибюль.

— Спасибо, что объяснили мне тайну, — сказала она и легко коснулась (это был самый смелый поступок в ее жизни) его обнаженного бедра. Она готова была к тому, что он отпрянет, но ничего подобного — в его повадке ничего не изменилось, он улыбался и держался совершенно раскованно. Но, должно быть, тоже почувствовал, что ситуация требует чего-то особенного, потому что взял ее руку, поднес к губам и поцеловал.

Как-то днем несколько недель спустя миссис Рэнсом на подходе к Нэсби-мэншнз — она возвращалась с покупками — заметила фургон у крыльца, а пересекая нижний вестибюль, обратила внимание на молодого человека, у которого на голове красовалась широкополая шляпа с пером, а на шее висел хомут. Впереди он толкал коляску.

— Он что, переезжает? — полюбопытствовала она.

— Да, — тот облокотился на коляску. — Опять.

— И часто такое происходит?

— О чем вы, леди? Этот парень переезжает, как другие по нужде ходят. А это все — он показал на коляску, хомут, шляпу — отправляется на свалку. Похоже, мы теперь будем китайцами.

— Давайте, я вам помогу, — и с этими словами миссис Рэнсом забрала у него ручку коляски, которая застряла в дверном проеме, свезла ее по пандусу, и, дожидаясь, пока он отправит остальное добро в фургон, стояла и слегка покачивала ее.

— Немало годков прошло с тех пор, как вы возили такую же, — сказал он, забирая у нее коляску.

Она поднялась со своими покупками на крыльцо и оттуда наблюдала, как он перекладывает мебель одеялами, а про себя думала, не один ли это из тех «рабочих сцены», что перевозили их пожитки. Она не стала рассказывать мистеру Рэнсому, что привело к краже. Прежде всего потому, что он непременно поднял бы шум, настаивал бы на том, что должен подняться наверх и сам поговорить с этим молодым человеком. («Наверняка он в этом замешан», — заявил бы он.) Эту встречу миссис Рэнсом не могла вообразить себе без величайшего смущения. Когда фургон тронулся, она помахала на прощанье и пошла наверх.

Вот и конец истории, думала миссис Рэнсом, и так бы оно и было, если бы однажды воскресным днем, месяца два спустя, с мистером Рэнсомом не случился удар. Она была в кухне, ставила тарелки в посудомоечную машину, но, услышав звук падения, поспешила в комнату и нашла своего мужа на полу — он лежал у книжного шкафа, сжимая в одной руке кассету, в другой — фотографии сексуального содержания, а том Жюльен валялся в раскрытом виде рядом. Мистер Рэнсом был в сознании, но не мог ни говорить, ни двигаться.

Миссис Рэнсом все сделала правильно: подсунула ему под голову подушку, укрыла пледом и лишь потом стала дозваниваться до Скорой помощи. Ей хотелось верить, что, несмотря на тяжелое состояние, ее расторопность и самообладание произведут впечатление на ее распростертого на полу мужа, но, ожидая пока ее соединят с нужными инстанциями, она не замечала в его глазах ни тени одобрения и благодарности — один лишь животный страх.

Не будучи в состоянии привлечь внимание жены к кассете, которую он сжимал в руке, или хотя бы ослабить хватку, ее беспомощный муж следил за тем, как быстро она собрала фотографии, и что-то в глубине его сознания отметило, как мало интереса или удивления вызвала у нее эта стародавняя непотребщина. Наконец она опустилась рядом с ним на колени (снизу уже завывала сирена «скорой помощи», мчавшейся мимо парка) и вытащила из его бескровных пальцев кассету, а затем бездумно, не придавая этому ни малейшего значения, сунула ее в карман передника. На секундочку она задержала его руку (все еще судорожно сжимавшую отсутствовавшую теперь греховную кассету) и заметила, что в глазах у него теперь, пожалуй, читается не ужас, а пришедший на смену стыд; поэтому она улыбнулась, сжала ему руку и сказала: «Все это не имеет никакого значения» — но тут позвонили медики.

Мистеру Рэнсому не удастся весело распрощаться с этой историей: будучи человеком непрошибаемым, он, в отличие от жены, не изменился под влиянием происшедших событий и не созрел как личность. Будь у него собака, его, может быть, удалось бы представить в более благоприятном свете, но как ни близко находился Нэсби-мэншнз от парка, запереть собаку в четырех стенах было невозможно; ему могло бы помочь хобби, но только не Моцарт, потому что погоня за совершенным звучанием лишь усиливала его педантизм и недостаток человеческого тепла. Нет, чтобы научиться принимать вещи такими, как есть, ему лучше было бы заниматься чем-нибудь менее упорядоченным — скажем, фотографией или акварелями; семья тоже стала бы менее упорядоченной, и, хотя, кажется, только миссис Рэнсом горевала о потере малютки Доналда (а, уж конечно, в роли отца мистер Рэнсом был бы не подарок), сын заставил бы его повернуться лицом к жизни и как-то к ней приспособиться: чистота и порядок — единственное, что имело значение для мистера Рэнсома в нынешнем его возрасте. Такому человеку никогда не выйти из своего кокона — он приговорен, как в нашем повествовании, а будь в доме ребенок, глядишь, не было бы и кокона.

Безъязыкий, лежал он сейчас в отделении интенсивной терапии, и слово «кокон» довольно точно описывало его положение. Откуда-то со стороны до него доносился голос жены, звучавший близко, но в то же время как бы издалека и к тому же слегка резонировавший — казалось, само его ухо было коконом, а он находился внутри него. Медсестры уверяли миссис Рэнсом, что он, несомненно, слышит ее, но боясь, что он может не выжить не столько из-за инсульта, сколько из-за сопутствующих стыда и унижения, все силы она сосредоточила на том, чтобы уладить недоразумение хотя бы в этой области. Если мы добьемся большего взаимопонимания по части секса, думалось ей, может быть, инсульт будет вспоминаться потом как благословение.

Чувствуя себя глуповато, поскольку беседа поневоле была односторонней, миссис Рэнсом стала разговаривать со своим бесчувственным мужем, или, вернее, — нашептывать ему что-то на ухо, ведь в палате были и другие больные, так что уголком левого глаза мистер Рэнсом видел слегка припудренный изгиб ее двигающейся из лучших побуждений щеки.

Она говорила ему, что много лет знает о его, как она выразилась, «дурачествах», что ему нечего стыдиться, и что это в конце концов просто секс. Внутри своего кокона мистер Рэнсом силился понять, что значит «стыдиться», он больше не был уверен даже в том, что такое «знать», а уж «секс» было словом и вовсе непостижимым — слова теперь существовали отдельно от своих значений. Из желания проявить чуткость по поводу «дурачеств» мужа миссис Рэнсом почти исчерпала весь известный ей запас слов, обозначающих эмоции; никогда особо не распространявшаяся на эту тему, она вдруг ощутила ограниченность своего словаря. Но ее подгоняла мысль, что мистер Рэнсом, хоть и онемел, но мучается, и, значит, им необходимо поговорить. Поэтому, легко сжимая его вялую руку в своей, она стала шептать ему нечто на языке, которым, как она сейчас поняла, ей лишь предстояло овладеть, чтобы ее больше не могли застать врасплох такого рода обстоятельства.

— Мне трудно подобрать слова, Морис, — начала она. — Нам, тебе и мне, всегда нелегко было общаться, но мы научимся, клянусь тебе. — Прижав губы к его окаменевшему уху, она видит крупным планом жесткие коротенькие седые волоски, которые он регулярно подстригал кривыми ножничками во время своих тайных уединений в запертой на ключ ванной. — Сестры уверяют меня, что ты снова научишься говорить, Морис; я буду учиться вместе с тобой, и мы научимся разговаривать друг с другом.

Слова вихрились вокруг его уха и, неузнанные, текли мимо. Миссис Рэнсом говорила медленно. Так кормят младенца кашкой: после каждой ложки вытирают ротик; вот и миссис Рэнсом освобождала его ухо от засыхающей корки непонятых слов, как от несъеденной кашки. Нужно отдать ей справедливость — она твердо держалась своей линии.

— Я никого не собираюсь осуждать, Морис, кто я такая, чтобы судить других? — И она рассказала ему, как тайком тоже слушала кассету. — Но в будущем, Морис, я думаю, мы будем слушать ее вместе, это станет частью нашего общего освоения супружеских навыков… потому что, в конце концов, дорогой, брак — это выбор поведения, и, чтобы что-то получить от него, нужно что-то в него внести.