Безжалостные обещания (ЛП) - Джеймс М. Р.

— Для меня не мокро, а? — Он игнорирует мой приглушенный стон, засовывая пальцы мне в рот, пока у меня не остается иного выбора, кроме как обхватить их губами, осторожно проводя языком по коже и морщась от собственного вкуса. Мне это не нравится, и Лука ухмыляется. — Попробуй это, — рычит он. — А потом попробуй еще раз солгать мне, жена.

Он шипит это последнее слово, как проклятие, оставляя свои пальцы у меня во рту, пока я не облизываю их дочиста, а затем он высвобождает руку и вытирает ее о брюки как раз в тот момент, когда машина сворачивает в гараж.

— Мы дома, дорогая женушка, — говорит он насмешливым голосом, когда машина останавливается. Как только я выхожу, он хватает меня за локоть и тащит к лифту. Он не отпускает меня, пока мы не оказываемся в гостиной, сцене стольких наших ссор, которая вот-вот станет полем битвы для еще одной.

— А теперь скажи мне правду на этот раз, — говорит Лука, резко отпуская мою руку и отступая назад, его взгляд снова холодный и суровый. — Почему ты была в церкви, София?

Я все еще чувствую покалывание от оргазма, который он только что подарил мне между ног, но все равно сопротивляюсь. Вот такие мы и есть, уныло думаю я, даже когда поднимаю подбородок, чтобы свирепо посмотреть на него. Мы всегда будем такими. Драться и трахаться. Драться и трахаться. Может быть, я смогла бы жить с этим, даже получать от этого некоторое удовольствие. Я не могу честно сказать, что мне не нравятся наказания, которые он назначает, что я не получаю удовольствия от его рук на мне, его рта… Я не могу отрицать, что иногда намеренно довожу его до крайности. Но сейчас есть о чем заботиться, не только обо мне.

О ребенке. Нашем ребенке, моем ребенке. И я должна освободиться от Луки, если хочу спасти его.

— Мне нужно было сходить на исповедь. — Произнося это, я смотрю ему прямо в глаза, отказываясь отступать. — Я не думаю, что отец Донахью из-за этого выезжает на дом.

— Он бы сделал это, если бы я попросил. Голос Луки опасно мягок. — Так в чем же тебе нужно было признаться, София?

— Это касается только его и меня. — Я откидываю волосы назад, обхватывая себя руками. — Я не обязана говорить…

Лука делает угрожающий шаг вперед, снова сокращая расстояние между нами.

— Видишь ли, вот тут ты ошибаешься, София. Моя власть над тобой превосходит все остальное. Клятву, которую дал тебе священник. Твою личную жизнь. Даже Бога. В этом доме я бог, София, ты меня понимаешь? Так скажи мне, в чем тебе так сильно нужно было признаться?

— Я не буду…

— Было ли это из-за того, как ты поцеловала меня в ответ в ту первую ночь у этой двери, всего на секунду, прежде чем дать мне пощечину? — Он указывает на входную дверь. — Или это было из-за того, как ты стонала и извивалась на моих пальцах, когда я наклонял тебя над этим диваном? — Он указывает на подлокотник, где я слишком хорошо помню, как лежала на животе, пока он дразнил меня, доводя до грани. — Может быть, оргазм, который ты испытала на глазах у того бедного официанта, пока я ласкал тебя пальцами под столом? Или то, как ты умоляла о моем члене в ту ночь, когда я наказал тебя? — Он холодно улыбается, и это пугает едва ли не больше, чем его свирепый взгляд. — А может быть, все еще хуже. Может быть, тебе нужно было признаться, как сильно тебе втайне понравилось той ночью, когда я пришел домой окровавленный. Когда я трахнул тебя и покрыл своей спермой. Это то, что ты рассказала священнику?

Он протягивает руку и берет меня за подбородок.

— Ты рассказала отцу Донахью все свои грязные секреты? Все, что мы делаем вместе в постели? Тебе было так стыдно за это, что тебе пришлось бежать к священнику, чтобы он мог подумать об этом позже, пока лежит в своей холодной постели и дрочит при мысли об этом хорошеньком личике, покрытом моей спермой? — Лука отдергивает руку, и я слегка спотыкаюсь, мое лицо бледнеет.

— Нет, — шепчу я. — Ничего подобного.

— Ой. Тогда у тебя, должно быть, есть какой-то секрет от меня. — Его глаза встречаются с моими, неумолимые и злые. — И? Тебе нужно было признаться в каком-то секрете, который ты скрываешь от своего мужа?

— Нет!

— Сегодня я часто продолжаю слышать это слово из твоих уст, жена. Но я не думаю, что ты это серьезно. — Он смотрит на меня сверху вниз. — Значит, ты ходила в церковь просить прощения? Исповедаться в своих грехах и получить отпущение грехов, как хорошая маленькая католичка?

— Да. — Я нервно облизываю губы, поднимая взгляд и надеясь, что он оставит все как есть. — Именно поэтому я и пошла. Прошло так много времени, и после нападения я испугалась…

При этих словах его лицо каменеет, и я не думаю, что когда-либо видела его таким сердитым.

— Значит, ты боишься? Ты думаешь, я не смогу уберечь тебя?

— Я…

— Я не могу обеспечить твою безопасность, София, потому что ты, черт возьми, не делаешь то, что тебе говорят. — Его челюсть сжимается, мускул на ней подергивается. — Если ты хотела попросить прощения, тебе следовало попросить его у меня, твоего мужа. За то, что не оценила всего, что я сделал, всем, чем я рисковал, чтобы обезопасить тебя. За то, что снова и снова испытываешь границы моего терпения. — Затем он наклоняется и расстегивает пряжку своего ремня. — Раз уж ты так озабочена прощением, София, давай начнем с этого. Встань на колени.

Я вижу, какой он твердый, толстый бугорок его члена упирается в ширинку, желая освободиться. Часть меня, та часть, которая всегда хочет уступить, когда он в таком состоянии, которая втайне наслаждается наказанием, унижением, намерена сделать именно это. Я хочу опуститься перед ним на колени, взять его в рот и высосать досуха. Я хочу видеть, как он распадается на части, как его холодный жесткий фасад трескается, когда он достигает кульминации, его глаза горят диким огнем, а руки сжимаются, когда он теряет контроль. Я хочу быть той, кто заставит его сделать это.

Но я не могу поддаться этой части. Больше нет.

— Нет. — На этот раз слово выходит твердым, и я говорю серьезно. — Я не буду этого делать, Лука. Я не играю в эти игры. Больше нет.

К моему удивлению, он начинает смеяться. Это глубокий, раскатистый смех, идущий из его нутра, и он прикрывает рот рукой, плечи трясутся, когда он оставляет ремень частично расстегнутым, а другой опирается на диван. У меня мурашки бегут по спине, потому что я знаю, что будет дальше.

Еще больше гнева.

Но когда он говорит, в его голосе нет злости. Просто плоско и без чувства юмора, без чувств. Это почти хуже, чем прежняя страстная ярость.

— Ты ничего этого не заслуживаешь, — говорит он, качая головой. — Ты не заслуживаешь, чтобы с тобой обращались как с моей женой. Я женился на тебе, дал тебе убежище, кров, все самое лучшее, удовольствие, превосходящее все, что ты могла бы испытать в этом мире. Как ты думаешь, кто-нибудь из этих дерьмовых трахачей в Тиндере, которым ты, возможно, отдала бы свою девственность, заставил бы тебя кричать так, как я? Заставил ли тебя просить, умолять и кончать снова и снова? Черт возьми, нет. — Он морщится. — Ты ведешь себя так, как будто я причиняю тебе боль, как будто все, что я сделал, это какое-то ужасное бремя. Ты не будешь слушать, не будешь повиноваться, не будешь доверять моему суждению несмотря на то, что ты провела всю свою жизнь, защищенной от этого мира, и не знаешь ни малейшего понятия о том, как выжить в нем. И теперь ты, блядь, даже не можешь отсосать мне.

— Лука, я…

— Заткнись на хрен, — рычит он, и я вижу напряжение в каждой линии его тела, вижу его сжатую челюсть, стиснутые зубы, толстую линию его все еще твердого члена, и я знаю, что он на грани безумия.

После всего, что он сделал, чтобы вытащить тебя оттуда, ты действительно удивлена?

— Это, блядь, того не стоит, — говорит Лука с коротким смешком, качая головой. — Ты, блядь, этого не стоишь. Может быть, Витто все-таки был прав. Я должен был просто позволить ему, черт возьми, убить тебя.

Эти слова глубоко ранят. Они не должны, но моя рука поднимается, чтобы прикрыть рот, прежде чем я успеваю это остановить, мое горло сжимается. Это жестче, чем он когда-либо был раньше. Это не игра. Я думаю, он действительно так думает.