Оружие для убийцы - Михаил Герчик

Шевчук курил сигарету за сигаретой, покачиваясь в такт движению поезда, и тень его, словно большая птица, металась по тесному тамбуру. Затем он вернулся в купе, защелкнул задвижку. Тамара лежала с книгой на нижней полке, в изголовье горел ночник. На столике стоял недопитый коньяк, еду она убрала в сумку. Шевчук налил себе полстакана янтарной жидкости, залпом выпил, почувствовал, как ударило в голову, и хрипло попросил:

— Подвинься.

Она послушно подвинулась к стене.

Глава 11

Несмотря на занятость, Шевчук по–прежнему каждый вечер, хоть ненадолго, заглядывал в торговый отдел. Рылся в новых книгах, искоса влюбленно поглядывал на Тамару, перебиравшую свои бумаги или названивающую по телефону, и такой же влюбленный взгляд ловил в ответ. Но вместе они бывали не часто. Иногда находили пристанище в квартире одинокой Тамариной подруги; иногда выезжали за город, к Шевчуку на дачу.

О Рите он старался не думать, она как–то враз опостылела ему и стала безразлична. Постепенно Шевчук приучил себя к мысли, что запросто разведется с нею, если Тамара согласится расстаться с Вадимом и выйти за него замуж. Ему претила необходимость скрывать их отношения, лгать, изворачиваться, при каждой встрече поглядывать на часы, озираться в ресторанах и театрах, нет ли знакомых. А что?! Дети выросли, он оставит Рите квартиру, у нее хорошая работа — не пропадет. Не она первая, не она последняя. Он любил ее, а теперь полюбил другую, что с этим сделаешь… Сердцу не прикажешь. В конце концов он имеет право на свой кусочек счастья!

После долгих и трудных раздумий он рассказал о своих мыслях Тамаре. Она выслушала и только головой покачала.

— Ты слишком серьезно ко всему этому относишься, Шевчук. У тебя двое детей, и у меня… семья. Какая уж есть, а все же… Бросить Вадима — убить его, понимаешь? Конечно, я не самая верная жена на свете, но мне вовсе не улыбается ощущать себя убийцей. И вообще… Сегодня нам вместе хорошо, а завтра… Бог его знает, что будет завтра. Не надо больше об этом. Пожалуйста…

Ну, что ж, не надо, так не надо. Ему и впрямь было хорошо. Он вдруг стал замечать то, на что давно перестал обращать внимание: сочную зелень листвы, щебет птиц, пестрое луговое разнотравье, басовитое гудение шмелей… Единственное, что его терзало, не давало покоя — это необходимость время от времени встречаться с Вадимом. Каждая такая встреча превращалась для него в пытку. Шевчук не мог смотреть ему в глаза, словно ничего не произошло, передвигать фигуры по шахматной доске или болтать о дачных делах; ему казалось, что Вадим обо всем догадывается и в глубине души презирает его. И отказаться от этих встреч он не мог.

Душевная смута подтачивала радость от близости с Тамарой, как медведка — корешки клубники. А потом, словно гром с ясного неба, грянула беременность Вероники, аборт, ее уход из хореографического училища в кабак, Ритина болезнь. И все рухнуло, словно снежная лавина в горах.

Вскоре Тихоня начала наступление на торговый отдел. На планерках она твердила, что отдел стал работать плохо, выручка упала, цены на книги занижаются, отчего «Афродита» терпит большие убытки, за оптовиками скопилась огромная задолженность, ничего не делается, чтобы деньги были возвращены. Напрасно Тамара показывала пачки факсов, отправленных должникам, сообщения о своевременных расчетах. Напрасно объясняла, что цены необходимо снижать, потому что рынок уже перенасыщен литературой, а у людей зачастую не хватает денег на хлеб, так что им не до книг; — Пашкевич был в ярости. Шевчук попытался вступиться за несправедливо обиженных, но Лидия Николаевна что–то ядовито обронила насчет кукушки, которая хвалит петуха, и Аксючиц весело заржал, а следом захихикали остальные.

— Уйду я из этого гадюшника, Шевчук, — сказала Тамара. — Пашкевич у Тихони под каблуком, против нее он никогда не пойдет. Меня давно «Книжный мир» переманивает, не хотелось своих бросать. Привыкла… Однако плетью обуха не перебьешь.

Тамара не ушла — ее «ушли». Как ни горько было в этом признаться Шевчуку, ее уход обрадовал его: каждый день встречаться, разговаривать уже стало для него настоящей мукой.

Глава 12

Томясь от безделья, Шевчук уныло ходил из угла в угол своей комнаты. Он больше не ощущал недавней злобы к Веронике, лишь тоску и недоумение. Почему, ну, почему все так глупо и гадко вышло? Ее внезапное замужество лишь усилило эту тоску. Сказочный принц, о котором в глубине души мечтал Шевчук, был старше тестя и толст, как откормленный хряк. Шевчук не знал, что и подумать, — слишком уж было противно. Одно дело — купить любовь на час, на сутки, а другое — на всю жизнь. Рита твердит, что дочь счастлива. Вопреки всем его опасениям, она не пошла по рукам, добилась своего — богатства и независимости. Некрашевич сделал из нее примадонну, скоро премьера «Жизели», где она будет танцевать главную партию. Могущество старого барбоса, похоже, не знает границ. А вдобавок — у них будет ребенок. Вероника говорила Рите: пять–шесть спектаклей — и все. Затем он отвезет ее в Швейцарию и положит в клинику. на сохранение. С ума сойти. А почему, собственно? Рита права — радоваться надо. Только привкус у этой радости горький, противный. Как могло случиться, что тоненькая, как былинка, девочка, на которую он дышать боялся, оказалась такой деловой, расчетливой и целеустремленной стервой?

Шевчук подумал о крохотной капсуле радиоактивного кобальта, которая сейчас убивала Пашкевича, о раздражении, которое все чаще охватывает его при виде больной жены, и сжал руками виски. Да все оттуда же, откуда еще…

Смеркалось. Шевчук работал в своей комнате, когда приехала Вероника. Наверное, Рита сказала ей по телефону, что он заболел. Шевчук услышал звонкий голос дочери в прихожей, и у него обмерло сердце. Он не видел дочь с августа, с тех пор, как она ушла к Некрашевичу. Правда, Вероника сделала несколько попыток помириться, но он решительно отклонил их. После этого Вероника заезжала. домой и перезванивалась с матерью только когда он был на работе.

Он вскочил с тахты и замер за дверью, ощущая солоноватый привкус крови, — губу прикусил, что ли? Господи, как ему хотелось распахнуть эту дверь, обнять свою девочку, свою единственную, прижать ее к груди, провести ладонью по шелковистым волосам… Но когда Вероника постучала, он заорал, срываясь на визг, вопреки всему тому, что чувствовал, что переполняло его:

— Вон! Убирайся отсюда! Я не хочу тебя видеть!

— Что ж, как хочешь, — ответила Вероника из–за двери, голос ее дрожал от обиды. — Я думала, ты добрее. Пока, мамочка, я тебе завтра позвоню.

Он слышал, как Рита прочиликала на костыле через прихожую, наверное, провожала Веронику, как глухо хлопнула входная дверь. В закладывавшей уши тишине вернулся и рухнул на тахту, лицом в подушку, задыхаясь от слез, не понимая, что с ним случилось, почему он снова сорвался.

Снова застучал костыль: тук, тук…

— Шевчук, — сказала за дверью Рита, — ты чу–чудовище. Лучше бы я умерла…

— Да! — полный отчаяния, крикнул он. — Лучше бы ты умерла! И я тоже!

Глава 13

Пашкевич знал: как начнешь день, так он и пройдет.

День начался скверно.

Пока Виктор раскапывал от снега и разогревал машину, он пил кофе в своем кабинете. Лариса еще спала. За окном стояла темень. Без десяти восемь Клава зашла убрать поднос. Пашкевич вспомнил недавний разговор с Шевчуком.

— Я тебе оставлял роман «Утренняя звезда», прочитала?

— Не прочитала, Андрей Иванович, — отмучила.

— Вот как? Чем же он тебе не понравился?

— А там все как у нас. Шахтерский городок, работяги, грязь, нищета… Я как–то к брату в Горловку ездила, ну будто оттуда списано. Шахты закрываются, людей выбрасывают на улицу, мужики пьют по–черному… И любовь там какая–то… я целую ночь проплакала. Представляете, туда приехала молодая учительница. В нее один офицерик втрескался. И такой гад — в первый же вечер под юбку полез. А она не дала. Так он до чего, сволочь, додумался! Сказал своим солдатам, что она — проститутка, и адрес дал. Они в увольнительную поддали в этом… в пабе, ну, в кабаке, по–нашему, и завалились к ней — человек десять. Учительница — в крик, а они решили: цену набивает. Изнасиловали ее, скоты, всем стадом, а она от этого умом повредилась и повесилась. — Клавдия вытерла журнальный столик, за которым он завтракал, и этой же тряпочкой мазнула по глазам. — Ну подумайте сами, кому охота про такие ужасы читать? У нас своего горя — хоть веревочкой завей, мне лично чужое без надобности.

— Принеси.

Закипая злостью, Пашкевич сунул папку с оригинал–макетом в портфель, погладил Барса, вскочившего при его появлении со своего коврика в прихожей, и вышел.

Что ж, так он и думал. «У нас своего горя — хоть веревочкой завей…» Идиоты, неужели они этого не понимают — ни Злотник, ни Шевчук? У нас если про горе, то надо как–то по–бразильски или там по–мексикански. Одним словом, «Богатые тоже плачут». Это — пожалуйста. Как плачут бедные, мы сами знаем. Получше многих.