Как если бы я спятил - Михил Строинк

Первую неделю моего ареста я только и делал, что ждал, пока меня разбудят. Как правило, это происходило само собой.

— Добрый день. Хорошо спал? — Следователь Коопман никак не мог взять в толк, что я прекрасно вижу, сколько времени показывает его «Свотч».

— День? Сейчас четверть пятого ночи.

— Ну да. Извини, что беспокою тебя в столь поздний час, но меня мучают кой-какие вопросы.

Я видел, как, повернувшись к одностороннему зеркалу, он снимает свои наручные часы. Из книг и фильмов я знал, что за таким односторонним зеркалом целая команда следователей и экспертов по коммуникации следит за ходом допроса.

— Ничего, можете будить меня в любое время. У меня завтра все равно никаких важных дел.

По-моему, следователю Коопману нравился мой циничный юмор, но в полицейском участке он не мог позволить себе смеяться.

— Действительно. Поэтому… если ты не возражаешь, мы еще раз прокрутим всю историю целиком. Начнем с конца той вечеринки. Не стесняйся перебивать меня, если я вдруг что-то упущу.

В камеру вошла нацистского вида помощница Коопмана и принесла ему большую кружку кофе. Запах кофе заиграл на всех моих фибрах, пока, я, коченея от холода, в одной майке сидел на шатком металлическом стуле.

— После вечеринки в сопровождении большой гопкомпании ты отправился в лес праздновать дальше. Ты положил глаз на двух девушек. Иммеке де Кроо…

Коопман швырнул на стол фотографию. Это был детский снимок темноволосой девушки, демона. Явно десятилетней давности. На фотографии она позировала с отцом и матерью у одного из аттракционов в «Эфтелинге»[34].

— …и Наталию Поберски из Кракова, — Коопман достал еще одну фотографию. Девушку с белокурыми кудрями едва ли можно было опознать. Ее лицо, покрытое синяками, швами и царапинами, было буквально уничтожено. На тело были наложены многочисленные повязки, из-под которых виднелись следы крови. — Девушки узнали тебя и заявили, что именно ты в тот вечер искал с ними сближения. Сексуального сближения. Во время «afterparty» (Коопман жестом поставил слово в кавычки) ты перешел к действию. Обманным путем, предложив девушкам экстази, ты заманил их в глубь леса. Подальше от праздника. Ты начал приставать к светловолосой девушке и, когда она тебя отвергла, избил ее. Ее подруга, брюнетка, попыталась за нее вступиться, после чего ты ударил и ее, да так сильно, что та потеряла сознание. Блондинка продолжала сопротивляться, и ты, сперва изнасиловав, бил девушку до тех пор, пока она не перестала шевелиться. Ты фактически оставил ее умирать. До сих пор все знакомо, не так ли?

— Пока мне знакомы лишь ваши фантазии, которыми вы неоднократно со мной делились. Вы еще будете пить свой кофе или мне тоже можно сделать глоточек?

— Не «фантазии», а факты. У меня есть показания двух жертв. Я нашел твой ДНК, их ДНК и твою сперму. У тебя нет алиби, и твое единственное «заявление» заключается в том, что ты якобы ничего не помнишь, но ничего подобного никогда бы не сделал.

Кавычки Коопмана начинают действовать мне на нервы.

— Вас еще мучил какой-то вопрос? — Я питаю иллюзию, что в состоянии раздражать Коопмана больше, чем он меня.

— Да. Вопрос такой: почему ты изнасиловал одну Наталию? Почему не Иммеке?

В таком духе допрос продолжался дни и ночи. Они пытались меня сломать, задавая одни и те же вопросы, обещая смягчить наказание, угрожая прессой и общественным мнением, демонстрируя жуткие фотографии и пичкая меня отвратительными историями. Причитающуюся мне три раза в день еду приносили в самые нелепые моменты суток. Ужин — сразу после ночного допроса, когда мне хотелось только одного — спать. А потом через час — завтрак. Обед я получал лишь к вечеру. Я потерял счет дням. Я не видел дневного света и перестал ориентироваться во времени. Для меня больше не существовало утра, дня или вечера. Единственной постоянной величиной было обвинение, которое они мне бросали.

41

А теперь я сижу в моем яйце. Наедине с собой, которого я, похоже, знаю все хуже и хуже. Наедине с обвинением, хроническим гулом жужжащим в моей голове. Почему весь мир думает, что я пытался изнасиловать двух девушек? Почему в этом убеждены все, кроме меня? У них есть доказательства. А если я честно призываю себя к ответственности, у меня в запасе лишь мое слово.

Раньше мое слово было для меня весомым аргументом. Раньше я ладил с самим собой. Но моя непоколебимая самоуверенность дала трещину, много трещин. Неужели теперь моему слову грош цена?

И если уж быть до конца откровенным, то почему я продолжаю настаивать на своей невиновности? В ту ночь я был нашпигован всем на свете. Моим последним собственным воспоминанием была картина в стиле «Алисы в стране чудес» в том лесу. Все остальные дыры в моей памяти заполнены научными судебными доказательствами и моим единственным оправданием: я никому в жизни не причинял боли и даже не представляю себе, как можно обидеть живое существо.

Вот что лежит на весах моей личной богини правосудия. Разум против чувства. Что должно случиться, чтобы разум перевесил?

Одиночная камера-яйцо не дает мне продыху от себя. Меня закружило в водовороте мыслей, из которого не выбраться. Чем глубже я в него погружаюсь, тем больнее становится. Вопросы, как ядовитые стрелы, впиваются в мою непоколебимую самоуверенность. Я сам свой личный адвокат дьявола.

Если я ничего не помню, как я могу утверждать, что невиновен? Почему я так твердо уверен, что неспособен на столь ужасное преступление? Потому что оно ужасное? Почему мне так страшно? Мне страшно оказаться виновным? Может, поэтому я ничего не помню? Потому что так удобнее? Может, я просто отключил свою память на время? Может, я боюсь разочаровать других? Разочароваться в самом себе?

Бешено ускоряющиеся вопросы сменяются паническими чувствами. И вот наконец приходит одна догадка, затмевающая все остальные и как кувалда вдребезги разбивающая остатки моих сомнений: если это может случиться с Хакимом, почему не может случиться со мной? Меня охватывает паника. Часть моего сознания заражается этой догадкой. Сердце колотится как заведенное, страх выжимает из меня все соки. Я забираюсь в угол этого безотрадного пространства, но нигде не могу спрятаться. Не могу спрятаться от себя.

42

Не знаю, сколько прошло времени, перед тем как я снова открываю глаза. Первая мысль кажется маразматической: я еще жив. Я встаю и начинаю ходить из угла в угол. Я еще жив, и что дальше? Напрашивающийся логический ответ — пока ничего. Ничего не меняется. Я был виновен и виновен до сих пор. Весь мир и я знаем, что я пытался изнасиловать двух девушек. Это новая реальность. Единственная реальность. И сейчас мне надо выбирать.

Надо? Я должен радоваться, что у меня вообще есть выбор. Все останется как есть и моя прежняя жизнь не вернется? Или же стоит попробовать дать себе второй шанс?

Это даже не вопрос — в глубине души я уже знаю, что делать. Я чувствую. Я хочу бороться. Идти дальше. Встряхнуться и начать сначала. Ничто не останется по-прежнему из-за того, что я совершил, и эта мысль поселится во мне навсегда. Но в компьютерной игре моей жизни у меня несколько жизней. Что бы ни случилось, можно всегда начать с чистого листа.

VI

43

Через два дня я просыпаюсь в своей комнате. Подхожу к зеркалу и спокойно созерцаю то, что в нем отражается. А что бы увидел в нем кто-то другой? Если бы стоял в комнате и наблюдал за тем, как я смотрюсь в зеркало. Что бы прочел он в моем отражении?

Ниф-Ниф, Нуф-Нуф и Наф-Наф увидели бы предателя. Смюлдерс — неожиданное везение. Доктор-неумейка — безнадежный случай. Гровер — последователя. Мои родители — неудачу. Друзья — объект сочувствия.

Я вижу преступника. Грандиозное заблуждение. И больше ничего. Воздух. Зеркало больше ничего не отражает. Я без труда вижу себя насквозь. Или же я распознаю что-то еще? Частичку чего-то? Я вижу то, что должен был разглядеть гораздо раньше. Я вижу перед собой чистый холст. Потенциальную картину.

44

Сегодня утром у меня встреча со Смюлдерсом. Несмотря на недавний «рецидив», наши свидания идут своим чередом. Я настроен позитивно. Две ночи я прокручивал в голове сценарии предстоящей беседы. Я продумал любой ее поворот. Я не выкуриваю ни одной сигареты. Не пью кофе. Я направляюсь прямиком в кабинет к Смюлдерсу, на верхний этаж служебного крыла.

— Посиди пока, — говорит его секретарша. — Господин Смюлдерс подойдет через десять минут.

Этого я не ожидал.

Десять минут кажутся вечностью. Я нервно нарезаю круги по его кабинету. Здесь тоже висит немало картин. Старых мастеров. Кабинет обставлен в классическом стиле. Тяжелое антикварное бюро темного цвета без компьютера. Диван «Честерфилд» в углу и безвкусный глобус для хранения крепких спиртных напитков. Как раз когда я хочу крутануть эту штуковину, в кабинет входит Смюлдерс.