Теннисные мячи для профессионалов - Леонид Словин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«У нее большие глаза, округлый подбородок, на белом с желтыми пятнышками пирамидальном лице змеистые прекрасные полные губы Моны Лизы. Длинные сложные уши с серьгами из сердолика под цвет бус. Глаза серо-голубые. В минуту близости…
— взгляд регистратора дрогнул, но она спокойно дочитала абзац, — они становятся голубыми, на редкость выразительными. В них открытость, нежность — все, что в другое время она боится выказать. Невозможно солгать, когда двое физически и духовно обнажены…»
Регистратор покачала головой, ничего не сказала.
— Там еще, — Денисов показал абзацем ниже:
«…В минуты внутренней свободы я вижу шагающего впереди толстенького Ламме Гедзака женского пола, в шортиках-мешочке, удерживающем толстую попку каплуна, желтую куртку-ветровку, сползшую набок, морщины на шее. Откуда у этой чужой немолодой женщины такая власть надо мной? — думаю я».
— Нет, — она вернула страницу, — не представляю.
Денисов набрал телефон начальника поселковой милиции, Лымарь был на месте.
— Есть харьковские телеграммы Ланца… — Он продиктовал номера, даты. — Надо срочно запросить данные отправителя.
— Хорошо. А что адресат?
— Проживающий в Доме творчества не значится.
— Жаль, — искренне сказал Лымарь, — можно было проследить ночной маршрут Ланца.
Он имел в виду фразу из эссе: «Я увидел, как Анастасия проскользнула между двумя кипарисами, вошла в подъезд…»
В горячем песке грелись турки с кофе по-восточному, в плоской вазе лежал черпак для сахара.
Денисов допил свой кофе — водянистый, сладкий.
В кофейной фотографию Ланца можно было не показывать — заведение открылось в июле, Ланц уехал из Коктебеля в мае.
Едва взглянув на фотографию, продавщица — совсем девочка — отрицательно качнула головой.
«Все просто. — Денисов еще посидел. Такой был день -успехи и неудачи чередовались. — Ланц посылал письма своей возлюбленной на вымышленную фамилию. Оба знали, что, кроме «Анастасии», почту Настасьевой никто не возьмет. Взрослые дети. Интересно — указывал ли он в Харькове на бланке телеграммы настоящую фамилию? Или тоже писал Ланц…»
В кофейной было полно ос — посетителей они не трогали, тяжело переползали по кускам сладкого на столах. В открытую дверь проникал недвижимый зной, режущая глаза острота света. Не верилось, что еще день назад там, в Москве, была стекавшая с платформ вода, холодный дождь; серое запотевшее стекло в несколько этажей, разделявшее центральный зал и перрон.
Он продолжал сидеть, хотя давно пора было подниматься.
«Сыщика кормят ноги», — в век НТР это не утратило значения.
Денисов достал рукопись, нашел ту ее часть, о которой заговорил Лымарь: ночной проход Ланца по Коктебелю…
«…Скоро двенадцать. Какая жуткая ночь. В полночь свет выключили. Около часа я почувствовал их приближение. Они не разговаривали, торопились. Так идут с краденым. Я видел, как Анастасия проскользнула между двумя кипарисами, вошла в подъезд. Я боялся потерять ее спутника. Господи, какая жуткая ночь! Сейчас, когда я пишу, начало шестого. Воровской посвист птиц. Я нагнал его, он шел почти бесшумно. Мы дважды свернули вправо. Было темно. Он вошел в калитку. Исчез. Но стука двери не было. Я остался. Видимо, он заметил меня. Кто он? Профессор, с которым я так и не познакомился? Я мог простоять всю ночь. Было еще темно, когда он появился снова. Я шел за ним. Разноцветные миражи виделись мне впереди, будто два телевизора — цветной и черно-белый — работали рядом. Меня колотило. Я был готов на все!…»
Несколько страниц рукописи остались непронумерованы — любая из них могла при желании считаться продолжением:
«Что? Что надо?» Я подошел, когда он уже сидел в машине. Высокий, выше меня. В очках. Мне показалось, он напуган. Я остановился.
«Анастасия не введет меня в свою компанию, — подумал я, глядя на симпатичного человека за рулем. Он показался мне совсем молодым. — Они связаны друг с другом с детства. В этом суть. Их родители знакомы. Дети переженились, и не по одному разу. Сами тоже. Я чужой. Она стесняется меня. Но я могу войти в их компанию и сам, если придусь по душе ее друзьям. Этим людям. Не здесь, так там, дома!»
«Курить найдется?» — спросил я его. Он кивнул. Сразу успокоился…»
Было и второе продолжение:
«— Почему ты не встретил? — спросила Анастасия. -Говоришь, что любишь! Почему же сердце не подсказало тебе, что я иду. Одна! И не смотрю, кто сзади, хотя безумно трушу! Почему не окликнул, когда я входила в подъезд?! Неужели ты до сих пор думаешь, что можно одновременно встречаться еще с кем-то?! Как тебя воспитывали, Ланц? В каком обществе? И вообще ты принимаешь меня за другую. Между тем я, как все! Всю жизнь либо учусь, либо работаю…»
Я верю Анастасии. Есть мысли, слова, которые идут от чувств, их не подскажет холодный разум, их узнаешь сразу!»
И, наконец, третье:
«Он оглянулся, исчез и отсутствовал минут семь, может, больше. На этот раз он меня явно не видел. Я стоял не шелохнувшись. Потом он появился снова, он нес что-то длинное, плохо различимое в темноте; оглядевшись, бросил рядом с забором. Когда шаги его не стали слышны, я подошел: в траве лежал багор, наподобие пожарного. Я забыл, что у людей свои корысти, дела. Когда-нибудь мы посмеемся над перипетиями этой ночи…»
«Чтобы проследить путь Ланца в ту ночь, надо знать дом, в котором жила Анастасия…» Взгляд Денисова привычно цеплялся за знакомые абзацы, он читал их несколько раз, думая о том, как вырваться из порочного круга.
Многое, наверное, могла бы прояснить запись на странице, низ которой был оборван:
«Перст судьбы — он племянник…»
Возможно, Ланц сам оторвал край, невольно унеся разгадку тайны.
«Кто племянник? Чей? Почему слово, «племянник» выделено? В чем погибший заметил указание провидения?» Возникало множество вопросов.
Впрочем, в том, что странице с записью нанесен ущерб, Денисов тоже видел перст судьбы. Если документ или другое письменное доказательство оказывалось поврежденным даже частично — фамилия либо дата — в зависимости от того, что было важнее для следствия, — а чаще и то, и другое, как правило, обязательно оказывались уничтоженными. Многочисленные враги свирепого бога уголовного розыска всегда поспевали первыми.
Другое — то, что допускало многочисленные истолкования, не давало прямого выхода на цель — оставалось неповрежденным. Так было и в этот раз.
Он убрал рукопись, снова перелистал не полученную На-стасьевой корреспонденцию.
Одна из фраз в открытке при повторном чтении показалась любопытной:
«…слышится тугой звук нежно-зеленоватых пушистых мячей…»
Поначалу он и сам не мог себе объяснить, что в ней.
Молоденькая официантка поднялась, чтобы убрать со стола, в кофейной работали одни практикантки.
Денисов вышел, сразу почувствовал себя как у раскаленной печи. Жара еще больше усилилась. Люди возвращались с пляжа, несли на руках сонных разомлевших детей.
На рынке торговали персиками, луком; рядом в комиссионной палатке было прохладно, витрины предлагали мед и некрупную фасоль, охотников до них не предвиделось. Молодая продавщица смотрела в окно, отсюда была видна главная улица — пустоту ее время от времени нарушала какая-нибудь из машин, направляющаяся в Феодосию или Судак.
Денисов продолжал думать о строчке в почтовой карточке.
Его жизнь никогда не была связана с теннисом, хотя на фабрике у Лины присланный откуда-то по окончании института энтузиаст на первых порах организовал секцию, и Лина записала обоих. Но энтузиаст вскоре перешел на новое место, секция распалась, Денисов так и не был ни на одном занятии.
Правда, еще раньше, когда жили в Булатникове и ему приходилось возвращаться домой пустынной дорожкой по ночам одному, он примерно с год таскал в руке упругий сероватый мячик — развивал кисть.
У междугородных автоматов снова стояла очередь, Денисов подошел к дереву, заменявшему доску объявлений.
«Старик, — появилось новое сообщение. — Звонил Анатолий…»
Записку «Приезжают завтра» сменил чистый клочок бумаги, поднятый на ту же двух с половиной метровую высоту.
«По-видимому, знак о том, что депеша получена…» — подумал Денисов, поворачивая к себе.
Бабуся-сторож в воротах Дома творчества признала его: едва Денисов полез в карман, закричала приветливо:
— Ходы так! Ишо два дежурства. У кино, у душ… Гуляй!
Он спрятал пропуск.
На территории Дома творчества жара чувствовалась не так сильно. Вокруг деревья. В центре, рядом с авиакассой, группа отдыхающих ждала кассира, все знали друг друга -неспешно что-то обсуждали. С киноафиши за ними следили внимательные глаза Исаева-Штирлица.
