При дворе Тишайшего. Авантюристка - Валериан Светлов

— Как это? — не понял Ефрем. — В бегуны пойти?.. Ой, жизнь-то в бегунах тяжкая…

— Зачем в бегуны? Мы честью! Да ты, дедушка, не сумлевайся… коли Васька Кривой сказал, что Арина Федосеевна рук боярских минует, так и сбудется!

Ефрем подозрительно оглянул княжеского шута. Не привык он слышать от него такие речи.

— Ты, что, парень, больно добр стал? — спросил он его.

Васька вспыхнул до корней волос, но старик за темнотой не заметил этого и продолжал:

— Даром-то, знаю, ничего делать не будешь. А как ты сделаешь, что Аринка не будет княжьей полюбовницей?

— Как сделаю — мое дело, ты только помалкивай… Да вот еще: ступай к этой самой польской княжне и вели ей написать грамоту с жалобой, чтобы-де ее боярыня Хитрово вызволила…

— Что ты, что ты! — замахал руками Ефрем. — Ума решился? Чтобы боярин нас за такое дело по суставчикам разобрал?

— Боярыня ужо придумает, как ему глаза отвести…

— Да что нам княжна? Своя шкура дороже, из-за нее вот в беду попал, прости Господи!..

— Из-за нее попал, из-за нее и спасешься. Иди, знай!

— Что это ты освирепел вдруг? — спросил Васька.

Ефрем упал перед образом на колени и горячо стал молиться, прося Бога простить его злобное сердце, очерствевшее от гнева и горя.

— Слышь, Васька! — подымаясь с колен, начал старик. — Грешник я, страшный грешник… коли все поведать тебе, испугаешься ты меня!

— И, полно, дед! Брешешь ты с перепуга! — возразил Васька.

— Нет, Васька, нет, не брешу, — зашептал старик, и в темноте страшно блеснули его глаза. — Знать, Бог за грехи и наказывает… Многое я попустил, многое сам, вот этими руками сделал! Хочешь, скажу? Священнику на духу не сказывал, лик Господень— боялся— померкнет от мерзких моих слов… Да теперь душу хочу отвести, авось полегчает, авось на доброе дело подвигнет…

— Лучше в другой раз!.. — слабо запротестовал Васька, чувствуя, как мурашки пробегают вдоль его спины.

— Нет, скажу сейчас, как на духу, перед Господним ликом святым! Может, и простит. Нет, не простит! — склонил уныло он свою седую голову на грудь.

— Милость Его велика, и простил Он разбойника, согрешившего много, но раскаявшегося! — проговорил Васька.

— Ты думаешь, и меня простит, если покаюсь? — встрепенулся Ефрем. — Да я каюсь, еженочно, лежа во прахе у ног Его!..

— Священнику покайся… В монастырь поди! — советовал Васька.

— В монастырь? — грустно усмехнулся Ефрем. — Разве я смею, весь смрадный, возле жилища Его святого постоянно жить? Я, как Каин, должен ходить и места себе не находить… Без спроса и в монастырь не могу…

— И что ж ты такого сделал, говори, что ли, скоро вечерять надо…

— Вечерять? Вечерять! — с ужасом засуетился старик.

— Да ты не бойся! — успокаивал его Васька. — Я так смекаю, что князинька сегодня рано не вернется… И не до Арины Федосеевны ему ноне. Ну, а так как нам все равно делать нечего, а душа твоя мутится, то и поведай мне тягуту свою душевную.

— Дурной ты, Васька, человек! — с сожалением проговорил Ефрем. — Рода ты неизвестного, бают— в Сибири был; сноровка твоя воровать, боярину наушничаешь, много зла дворне причиняешь…

— Эх, дедушка Ефрем! — проговорил Васька, и в его голосе послышались дрожащие ноты. — Зло я делаю от собственной боли. Укусят меня, а мне насмерть убить хочется… подымется во мне боль моя и злоба во мне замутится; иной раз тошно от злобы на свет глядеть… А кто виноват в злобе моей великой? Люди! Они злым меня сделали… Молод я был— состарили; пригож был— окривили, волос лишили, по миру людей тешить пустили…

Семью имел — всего лишили и надо мной же потешаются, надо мной же издевки делают… Как же любить мне людей, добром им за зло платить? Вот ты сказал, за что я внучке твоей Арине Федосеевне службу сослужить хочу? А за то самое, что не падаль она во мне видела, не беглого из Сибири слушала, а душу во мне, проклятущем, почуяла ангельской своей душенькой… И утихла злоба моя, не веселюсь я чужой беде более, а скорблю, скорблю… Да вот помочь-то не всегда только могу…

— Виноват я, Васька, стало быть, перед тобой? — ласково говорил Ефрем. — Да и то сказать! Сам я, весь смрадный, могу ли кого-либо во грехах укорять? Ну, слушай же, Вася, исповедь мою и суди, насколь я грешен!..

Ефрем был сыном дворового князей Пронских; еще будучи мальчиком, он был взят дедом Бориса, тоже Борисом, в товарищи игр к молодому князю Алексею Борисовичу, оставался при нем неотлучно до самой его кончины, а затем перешел к его уже сыну ключником.

Молодцеватый, смышленный Ефрем скоро приобрел доверие и любовь своего молодого князя.

Пронские редко кого дарили своим доверием, а тем более любовью; но Ефрем сумел подладиться под тяжелый, мрачный характер Алексея Борисовича, который ни в чем не уступал всем прочим князьям Пронским. Он был силен, как лев, но ненасытен и жаден, как волк. Мстительность, непомерное честолюбие, лукавство и жестокость были отличительными чертами характера Пронских; у отца же князя Бориса, как у сына, была еще одна неутомимая страсть— страсть к женщинам; впрочем, этот последний порок, при тогдашних нравах, легко удовлетворялся. Однако князья Пронские не любили того, что давалось легко; им нужно было брать все с бою.

И отцу князя Бориса, молодому товарищу Ефрема, захотелось взять с боя жену какого-то бедного посадского, когда ему минуло всего двадцать лет, и Ефрем должен был ему в этом помочь.

Ефрема принимали в маленьком уютном домике, далеко от Кремля, на тихой узенькой улочке, запросто и ласково. Он хорошо пел жалостные песни и играл на гуслях. Молоденькая жена посадского, толстенькая, быстроглазая женщина, с белыми руками и в красной кике на гладких черных волосах с пробором посредине, угощала его подовыми пирогами и молоком, весело смеялась его шуткам и ластилась к своему бедняку-мужу, обремененному вечною заботой выплатить вовремя подати и остаться свободным гражданином.

В их доме была бедность, но царила любовь; как вдруг однажды князю Алексею Пронскому, возвращавшемуся с соколиной охоты, вздумалось проехать дальней дорогой домой. Он проехал узенькой улочкой, скользнул взглядом по низенькому домику и хотел уже поднять вскачь, как вдруг в палисадничке увидал своего стремянного Ефрема, перебиравшего гусли, а возле него — дебелую, быстроглазую бабу, умную и сдобную, как подовый пирог. Она стояла подбоченясь и, заливаясь смехом, показывала свои белые зубы.

Кровь вдруг разом прилила к бледным щекам молодого князька. Он осадил коня и спрыгнул на землю, бросив повода подскочившему к нему Ефрему.

— Угостишь ли, красавица, медком? Страсть пить охота! — обратился он к жене посадского и шагнул на крылечко.

Молодица насупилась, что гость незваный сам в избу входит, но, увидав, что это — Ефремов барин, молча сходила в погреб и принесла меда.

Князь потрепал ее по щеке и окинул ее фигуру загоревшимся взором.

— Не замай! — отпрянула от него молодая женщина и скрылась в другую светелку.

Лицо юного князя дрогнуло, а у Ефрема захолонуло сердце; он знал мстительный характер боярина, не переносившего никаких препятствий. Но князь вдруг успокоился, загадочно усмехнулся и, проговорив сквозь зубы: «Добро же, попомнишь меня!» — сел на коня, велев Ефрему следовать за ним.

Не прошло и недели, как Ефрем выманил обманом жену посадского как бы для прогулки за Москву-реку, а там схватили ее люди молодого князя, зажали ей рот и уволокли в его дом. Не успела она ни крикнуть, ни словечка сказать, только посмотрела она на Ефрема, да так, что всю жизнь он этот взгляд забыть уже не мог. Ведь она ему верила, она знала, что молодецкое сердце Ефрема по ней давно кручинилось, и не думала, что любя можно так легко изменить, свою любушку да другому отдать.

После того Ефрем три дня без просыпа пил. Присылал за ним молодой князь, да не мог стремянный голову свою поднять; на четвертый день вышел приказ «живого или мертвого» доставить его перед ясные очи князя Алексея.

Облила дворня Ефрема водой, искупала в пруду, и пошел он, пошатываясь, к боярину.

Встретил его князь тучи грозовой мрачнее, а Ефрем и сам невесел, тошно ему на сердце.

— Что ж это, Ефрем? — спрашивает его князь. — С бабой не справлюсь. Ты должен мне помочь, слышишь?..

— Уволь, князь!

— Что? — изумился боярин. — Отчего так? Мало, что ли, баб мы сгибали в бараний рог? — Стал князь всячески поносить своего пособника да товарища, и послал его к жене посадского, чтобы уговорить.

Как увидела быстроглазая своего предателя, накинулась на него, изругала и даже в лицо наплевала, и к мужу отвести приказала.

Сознался ей Ефрем, что не его воля была. Смеяться стала она над его молодечеством; глаза у нее загорелись, волосы по плечам разметались, белая грудь высоко под кисейной рубахой подымалась. Не стерпело ретивое сердце парня, схватил он ее в охапку, да давай ее лицо румяное горячими поцелуями покрывать и слова ласковые в уши нашептывать: