По эту сторону Иордана - Григорий Канович

— Будешь сорить на дорогу — все руки пообрываю…

— Сначала выпростай свои из пеленок! — грустно ответил Сугробов.

Детина сунул правую руку под куртку, выпростал ее оттуда вместе с пистолетом и хмуро выстрелил Мирону Марковичу в лицо.

Давид Маркиш

Яхта

На бульваре Трахтенберга было людно. Пешеходы шли парами, группами и поодиночке, сидячие инвалиды ехали на колесе. Иные толкали перед собою конструкцию, похожую на передвижной флагшток с подвешенным к нему мешком капельницы. Встречались влюбленные, державшиеся за руки. Велосипедист лавировал. Ребенок бежал на роликовых коньках. Был час пик.

Бульвар пересекал здание больницы «Тель-Меир» по всей его циклопической ширине. То был, строго говоря, коридор, по одной стороне которого располагались лечебные отделения, а по другой — операционные, лаборатории, исследовательские центры, хозяйственные службы, кафе и магазины: цветочные, подарочные, книжные и кондитерские. Можно было, конечно, назвать этот крытый проход и бульваром, взбрело же такое кому-то в голову. Но кто таков Трахтенберг и чем он прославился, оставалось непроясненным: на эмалированных табличках, белым по синему, значилось: «Бульвар Трахтенберга». И это все.

Более чем вероятно, что неведомый широкой публике Трахтенберг дал деньги на строительство коридора. Такие случаи не единичны: в больнице «Тель-Меир» целые отделения построены на пожертвования, не говоря уже о больничных сквериках или диковинных статуях, украшающих лужайки и полянки. Евреи склонны жертвовать на больничные нужды. Да не оскудеет рука дающего, что тут говорить.

Посередине примерно бульвара, по правую руку располагалось кафе «Робеспьер». На вывеске был художественно изображен кровожадный француз на фоне гильотины. Его лицо имело сердитое выражение. Широким жестом Неподкупный указывал на вход в заведение и приглашал всех желающих заходить, не мешкая.

За круглыми столиками попивали кофе и дымили табаком ходячие больные и их гости.

Стояла тут и скульптура, в углу, для возбуждения эстетического чувства, если у кого задремало. Автор — Джерри Друкер из Чикаго, штат Иллинойс — приплатил, как видно, немало, чтоб ее здесь водворили, в больнице, на краю гибели. Скульптура была изготовлена из продырявленных стальных листов методом клепки — плоская, с ответвляющимися членами. То было изображение существа злобного и опасного. В верхней части произвольно торчал острый прямой клюв. Такая цаца вполне могла появиться на Божий свет в результате романтической связи Кощея Бессмертного с Бабой-Ягой.

Зато настрой религиозной части больных никак не был задет: скульптура не имела ничего общего с грешным фигуративным миром. Поставь сюда хозяин «Робеспьера» безрукую Венеру Милосскую или микеланджеловского Давида — не простоять им тут и часа: раввины, в три смены надзирающие в больнице за неукоснительным соблюдением традиций, устроили бы скандал. И действительно, Давид с его необрезанной пипкой — чем не кумир, который создавать нельзя? Чем он лучше Золотого тельца в синайских песках? Да ничем.

Леня Шор-Табачник из Четвертого отделения сидел против скульптуры, глядя на нее без всякого выражения. Человек не собака, человек ко всему привыкает, — а Леня сидел здесь над своим кофе вот уже полтора месяца, изо дня в день, и светила ему дорога из «Тель-Меира» в закрытое лечебное заведение «Мигдал-Нахум», расположенное в лесных зарослях Верхней Галилеи, в местах миндальных. Эта перспектива не радовала Леню, но и не огорчала: ему было все равно, где проводить время жизни. В Четвертом психиатрическом отделении он слыл тихим, так что и в миндальных лесах его едва ли переведут в буйные. Глядя сквозь железную штуковину чикагского ваятеля, Леня отчетливо различал песчаный берег сапфирового моря и белую яхту на бревенчатых стапелях. А другие видения — ведьмы, демоны — его никогда не посещали.

С Яхтой Леня встретился у американского писателя Хемингуэя, там, где у него девушка Брет похожа на гоночную яхту, — встретился и полюбил. Полюбил так, как у другого великого писателя, Платонова, новый рыцарь Копенкин любит отменной любовью пламенную революционерку Розу Люксембург, давно, правда, уже ушедшую от нас. И вот Яхта сделалась мечтой Лени Шор-Табачника, он хотел овладеть ею или хотя бы прикоснуться к ней.

Дальше в воду, глубже дно. Мечта захватила Леню, как говорится, с ушами, вела его за руку. Московский парень прикипел душою к морю, никогда им не виданному, но служившему естественной средой обитания его Яхты. «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом. Что ищет он в краю далеком…» Эти строки пронзили его стрелой, обмазанной душистым медом, и Михаил Лермонтов в небрежно свисающем с правого плеча ментике сильным рывком опередил Александра Пушкина с его Татьяной, которую прежде хотелось догнать в темном вечернем коридоре, схватить за открытые плечи, крепко к себе привалить и поцеловать. Косой белый парус, ускользающий, влек Леню за собою невесть куда, в дремучие глубины. Он и учиться-то пошел на судостроительный из-за этого паруса, из-за этой желанной Яхты, прекрасной, как Брет.

Решение ехать в Израиль на ПМЖ пришло к Лене Шор-Табачнику на исходе восьмидесятых, вскоре после окончания института. Надо сказать честно, что сионистская идея не играла тут никакой роли: Леня не рвался воевать с арабами и не планировал собирать в лесу апельсины с финиками. Дело было в том, что в России, охваченной пламенем перемен, Яхту можно было расчудесно нарисовать разве что на бумажке, а потом приклеить эту бумажку себе на лоб. В краю же далеком, на берегу Средиземного моря, всяко могло случиться — вплоть до чуда.

К тому времени Леня уже был женат на учительнице английского языка русской национальности, по имени Вера. Посещение загса случилось не само по себе, а в результате оплошности: проморгала Вера, ее интимная пружинка дала осечку или вообще выскочила куда-то, и вот вам результат — интересное положение, и растет ребенок там не по дням, а по часам. Леня принял новость без надрыва и пошел регистрироваться. В конце концов, раз в жизни бывает только смерть, а все остальное множественно.

Жили они в однокомнатной квартиренке на окраине города, в новом районе. Жили хорошо: он трудился в конструкторском бюро траулерного флота, она учила детей языку Вильяма Шекспира и Кима Филби. Денег на житье-бытье хватало — Леня дурных привычек чурался: пить не пил, в карты не играл, курил больше для понта, за посторонними девушками не ухаживал — своих хватало с головой. Свои — это Верка и дочка, которой, в результате томительных раздумий, дали редкое для евреев имя Роксана. Леня нажимал и настаивал, чтоб новорожденную назвали просто и в то же время со значением — Яхта. Но Верка плакала, и кричала, и грозила объявить голодовку, и измотанный супруг уступил: Роксана так Роксана. Уступил — но ссадина на душе осталась, и он мерил расходившуюся женщину острым грифельным взглядом, как будто расчерчивал ее на бревна, бимсы и шпангоуты. Ощущая кожей режущий взгляд, Верка задавалась запоздалым вопросом: а все ли дома у ее Лени? А не стоило ли сделать аборт?

Но природа брала свое, молодые годы — зеленые, — и вот следом за дочкой появился сын Витя. Одному ребенку скучно в доме, об этом никто не станет спорить, да и непедагогично это, да и Папа Римский тоже ведь не дурак, а как стоит против абортов. А что насчет того, все ли дома у Леника или только некоторые, так тут многое зависит от привычки: да, он немного странный с этой своей лодкой, зато другие спичечные коробки собирают или вообще алкоголики. И когда Витя родился, Леня не стал спорить насчет имени, а сразу согласился: «Ладно, пускай будет Виктор. „Виктория“ — победа. Морская победа». А мог ведь и упереться — давай назовем Бриг или там Фрегат.

Время шло ни шатко ни валко, жизнь обрастала ракушками и тянула на дно. Ветер горбачевской свободы хоть и дул над Москвой, но дул мимо: не было паруса, который бы его уловил, конструирование траулеров сходило на нет, и денег противно не хватало даже на самое насущное. Леня Шор-Табачник затосковал. Яхта существовала неподалеку, но дотянуться до нее было совершенно невозможно; лишь по ночам она приближалась в темноте с ласковым плеском, терлась бортом о его плечо, и тогда он стонал и метался во сне. В России, сорвавшейся с цепи и уходящей из-под ног, как палуба в бурю, перспектива привязать к себе красивую и избалованную Яхту была равна нулю. Этот ноль представлялся Лене крушением жизни, хуже, чем крушением, — небытием. Следовало уходить от девятого вала, это было ясно.

Понятно это было и Вере — она надеялась на то, что с изменением жизненной обстановки Леня возьмется за ум и выкинет из головы свою затею с лодкой, а дети на новом месте перестанут пускать сопли, капризничать и реветь. Новое место обозначилось как бы само собою: Израиль. Там детское питание, там климат средиземноморский, там все. На всякий случай Вера заикнулась было о Германии, но Леня даже слушать не захотел — в его сердце пробудились дремучие чувства к исторической родине, к двенадцати сыновьям старика Якова, один из которых, кстати сказать, не козлов с баранами гонял по холмам, не из лука стрелял в пролетающую утку, а пошел по мореходной части. Немцы тоже иногда отчаливали от своих берегов, но то совсем чужие люди, с какой бы им стати вникать в душевные устремления Лени Шор-Табачника.