Полдень XXI век, 2010, № 09 - Песах Амнуэль

Он ушел вместе с Ванькой и Козырем, а через полчаса назад вернулся один Козырь.

— Он у тебя карту отобрал? — изумился я.

— Да нехрен мне там делать, — скривился уголовник. — Сука, дожился, менту на халяву что-то отдал! Но я правда, как челнок увидел, сердце свело — лучше здесь сдохнуть, чем там висеть. Сорок лет полета на инопланетной барже — это не по мне.

Самолет серебристой птицей разогнался и тяжело взлетел.

— Стас просил тебе передать, больше челноков наверх не будет. Всем базарили, что еще сутки улетать будут, чтобы без кипеша. Все, теперь все нужные улетели.

Сразу после его слов раздалось два одиночных выстрела и серия очередей.

— Это что? — встревожился Козырь.

— Это сходят с ума псы, которые поняли, что хозяева их использовали и бросили. — Я вспомнил разъяренное лицо президента. — Я бы тоже с ума сошел, если бы не жена и дочки.

Тенгиз в полевой форме без знаков различия смотрел на то, как заправляли его вертолет.

— Не спрашивай, не захотел, — ответил он, не оборачиваясь на незаданный вопрос.

— Да я так знаю, ты же нам еще двадцать лет назад все уши прожужжал про предков, лежащих на Волковском проспекте, про родную землю и долг, честь и совесть.

— Это точно, — он наконец обернулся, и на его лице я увидел слезы ярости. — Они должны были остаться! Вывезти всех детей, всех женщин, забить их туда битком, но вывезти всех! А они оставили их здесь и улетели сами, шакалы, дети шакалов и внуки шакалов!

Тенгиз родился в Ленинграде, так же как и его отец и дед. Прадед родился в Петрограде, прапрадед — в Санкт-Петербурге. И все же иногда, находясь в абсолютно невменяемом состоянии, он начинал говорить с акцентом языка, который слышал только изредка на рынках.

— Ты сейчас куда?

— В город. Жить нам осталось меньше двух суток, когда люди узнают, что власти больше нет, начнется большой бардак, будет много работы.

— Возьмешь нас? — я показал на Козыря.

— Козырев Максим Григорьевич, три судимости, в общей сложности шесть лет в местах лишения свободы, — отозвался Тенгиз, чьей памяти завидовали у нас все. — Возьму, конечно. Тебя вообще грех не взять, Аллах не простит мне халатности, и уголовник будет полезен.

Следующие два дня прошли в кровавом мареве — Петербург словно вспомнил смешной миф про бандитскую столицу и выплеснул на улицы всякую шваль. Хуже всего были дружинники, набранные в последние недели, и солдаты-срочники, чужие для этого города, они пытались взять от последних часов все, что можно, не считаясь с чужими жизнями.

Козырю было дико работать с другой стороны, но он справлялся, часто подсказывая, как лучше перехватить убегающих или где поискать спрятавшихся. Он без сомнения строчил из резинострела по тем, с кем мог быть, сам, если бы расклад вышел чуть-чуть другим.

Тенгиз и его ребята работали четко и спокойно, для них словно ничего не изменилось — мне было понятно, почему начальство его задвигало — слишком честный, слишком прямой и несгибаемый, слишком нужный на низовой должности.

Утром последнего дня мы сидели в колоннаде Казанского собора и вместе с отцом Сергием ели сосиски с истекшим сроком хранения и пили кагор — полтора десятка грязных, потных, уставших мужиков.

— Интересно, как оно будет? — спросил Телок, здоровый сержант с по-детски гладким лицом. — Моей фантазии больше чем на ядерный взрыв или отравляющий газ не хватает.

— Это потому, что ты думаешь о мгновенном уничтожении человечества, — ответил Тенгиз. — Вот святой отец наверняка может рассказать про четверых всадников и саранчу.

— Не повод для смеха, — расстроился отец Сергий. — Давайте лучше помолимся за то, чтобы хотя бы кто-то выжил.

— Или за то, чтобы все выжили, — улыбнулся Тенгиз. — Ладно, молчу, но ведь правда, если можно молиться о том, чтобы выжили все, и о том, чтобы хоть кто-то, — то лучше обо всех?

К священнику время от времени подходили прохожие и просили благословить их. Он широко крестил и бормотал что-то, чего я не слышал.

Не знаю, как другие, а я молился. Просил не за себя — за детей, за женщин, за всех кинутых на нашей многострадальной планете. Оставленных в Китае, Австралии, Швейцарии, Сенегале, во всех странах мира.

«Господи, никогда ни о чем не просил — но пусть они все выживут».

В обед мы выбивали из ротонды мародеров, потом выкидывали со второго этажа кретина, допившегося до взятия в заложники собственного сына и требования отправить его на «Ковчег».

Вечером пили с девчонками из Герцена.

Конец света не наступал, и ждать его было немного мучительно.

А потом зазвучал голос, даже, пожалуй, Глас. Я был пьян и поэтому улавливал только суть — инопланетники рассказывали о том, что конца света не будет. Что они пытались договориться с нашими руководителями по всему миру еще с две тысячи восьмого, но наталкивались на дикую бюрократию и желание ведущих политиков разных стран перетянуть одеяло на себя, стать друзьями лучше, чем остальные.

Что наша Солнечная система и сама Земля в ближайшие несколько лет с помощью инопланетян будет переоборудована в общий защитный комплекс против врага, с которым бессмысленно договариваться, и что после этого враг точно не нападет, потому что не дурак.

И история о геноциде землян была уткой, подкинутой для того, чтобы улетели все те, кто мешал переговорам, кто был готов ради небольшой выгоды перед соседом встать с оружием против прилетевших издалека помощников.

А «Ковчег» никто не тронет — он уже совершил первый маневр и ближайшие сорок лет будет не спеша лететь в глубокий тыл.

Я улыбнулся. Рядом истерически смеялись девчонки, которым уже вряд ли светило стать учительницами.

— Слышал, Ленька? — орал из соседней комнаты Тенгиз. — Я знал! Я чувствовал! А эти пусть летят на х..!

А потом меня накрыло.

Да, все хорошо. Особенно Тенгизу, который так и не завел семью и весь такой правильный до тошноты.

А я дурак. Дурак задним числом! Защитник, мать мою так, отправил жену и четырех дочек в долгий и мучительный полет! Пробил головой все преграды, заранее выбил места для отца и любимой тещи, для двоюродной сестры, для Пашки Голицына с семьей…

Отправил в неизвестность безымянную беременную девицу и Ваньку.

В голове заиграла придурочная «Дойчен зольдатен унд унтерофицирен, дойчен зольдатен нихт капитулирен».

— А теперь они летят нах… нах зюйд, — вывернулся я и посмотрел вверх, обнаружив над собой только потолок.

На улице снова стреляли, видимо, от радости.

Андрей Кокоулин

Сколько?

По-моему, первый раз я увидел его в марте. В самом конце марта, если быть точным.

Было солнечно. Ирка выгнала меня на клумбу. Лёнчик, сказала, миленький, никому ведь дела нет, засрали все под окнами, сходи, прибери там.

А я что? Я пошел.

Ирка у меня славная. Люблю ее.

Пискнула дверь подъезда. Солнце уперлось в грудь жаркой ладошкой. Ирка сбросила с балкона пакет полиэтиленовый. Забыл, раззява? Забыл.

Я перешагнул низенькую декоративную оградку. Обозрел фронт работ.

А ведь действительно, подумал, засрано. Среди редких кочек зелененькой травки во множестве лежали собачьи «колбаски», ближе к скамейке россыпями желтели окурки, у чахнущей рябинки блестело бутылочное стекло. Битое.

Ладно. Я потянул из кармана перчатку. Резиновую, бледную, как смерть. Пока втиснул в нее свою лапищу, озверел.

В таком озверелом состоянии и попер вприсядку — специализированным комбайном. Пакет-дерьмоуловитель. Перчатка-дерьмохвататель. Рот-матюгальник. «Колбаски», раскисшие, расползающиеся сквозь пальцы, загребал вместе с землей. И мать их, и в душу, и на, и в…

Полчаса, наверное, возился.

Разогнулся. Пакет взвесил — килограмма два, не меньше. И клумба чистенькая. Ну вот совсем. Плотненький, утрамбованный ботинками дерн. Красота!

Дотелепал потом до контейнера. Дерьмо закинул. Перчаточку осторожно снял — и туда же. Сел на скамейку, ту, что к детской площадке ближе, глаза прикрыл.

Хорошо. Солнце рожу гладит. Под веками теплые такие, медовые пятна бродят. Дети щебечут. Ирка не зовет. Сморило меня — и не заметил как.

Сладко было — как в детстве, честно.

Сквозь дрему звуки какие-то еще ловлю, фиксирую, как проезжающие автомобили шинами шуршат, а самому уже поле из одуванчиков в полный рост видится. Они незрелые еще, желтые как солнышки, одуванчики-то. До горизонта.

Конечно, как такую лафу да не обломать!

— Отстань! Я прошу тебя — отстань! Не знаю я!

Разметались мои одуванчики от дурного голоса — лови-ищи. Вот люди!

Я разлепил один глаз. Фигура удалялась ко второму подъезду. Спешила, отдувалась, отмахивалась страдальчески портфелем. А сбоку к ней, игнорируя отмашку, лип длинный, тощий… Кудахтал. Ко-ко-ко…