Джокер, или заглавие в конце - Марк Харитонов

Я вовремя остановился — почувствовал, что недопустимо увлекся. Тольц смотрел на меня, чуть приоткрыв рот, — слушатель, поощряющий продолжать. Тоже классическая студенческая уловка: терпеливо, внимательно ждать, пока преподаватель сам за тебя все выложит.

— Это идея? — произнес то ли полувопросительно, то ли удивленно. — Ай да гений. а? — Я опять насторожился: не насмешка ли тут в мой адрес? — Извините, — он все же опомнился, — я не то говорю. Я сейчас в таком состоянии. совсем не спал. Спасибо. да. — Он опять словно отключился — был где-то не здесь.

— Подумайте на досуге. — Мне следовало уже расслабиться, опять не уследил за собой. А парень, похоже, и впрямь недоспал, сплошная невнятица. Можно понять. Бедный несчастный влюбленный. На воротнике рубашки угасало свежее кофейное пятно.

Я подвинул к себе его зачетку, раскрыл. Там уже стояло одно «отлично». По какому предмету? Не важно. Неглупый, что говорить. Хотя слишком уж дерганый. Если не хуже. Не стоило мучить беднягу — да и себя самого. Списал, не списал, кто у кого, какая в конце концов разница?

— Между прочим, вы испачкали воротник кофе, — заметил, заново доставая из кармана ручку, убрал раньше времени. — Вообще такие вещи в обществе не принято замечать, но по праву, так сказать, возраста. — Годитесь мне едва ли не во внуки, чуть не уточнил добродушно. — Все культурные ценности условны, в этом вы правы, но жизнь держится на договоренностях, если угодно, форме. Иначе она совсем бы размазалась. Не стоит думать, что другим это совсем безразлично. Особенно женщинам, имейте в виду. Придете домой, смените рубашку.

— Мне уже только что это говорили. — Юноша продолжал смотреть вниз и в сторону. Могло показаться, будто он что-то напряженно осмысливает. На щеках опять проступили пятна.

— Да? — Я уже начал открывать ручку. — И кто же это? Не женщина?

— Охранник у входа. Второй раз делает мне замечание, недоволен моим видом. Считает, что для такого престижного университета нужно ввести дресс-код. Наверное, чтобы у всех был такой же костюм, как у него, с таким же галстуком. Это значит показатель подлинной культуры. — Лицо искривилось знакомой уже усмешкой.

Было похоже на легкий, но болезненный укол: вспомнилась подобранная время назад записка. Значит, писал все-таки он. Насмехался над моей внешностью, моим костюмом. И девушка это читала. Хорошо, что ее тут уже не было. Студент продолжал жевать остатки своих прилипчивых воспоминаний. Нет, что-то неприятное, вызывающее было все же в его манере, словах, в самой ситуации. Я перед ним распелся, чуть ли не рассентиментальничался, а он уже не сомневался, что зачет я ему поставлю. Хотя сам знает, что уличен. Думает, что я уже согласился все проглотить. Право списывать или красть чужой текст, выдавать за свое. И эту откровенную наглость проглочу. Уверен, что со мной можно так. Будет чувствовать себя победителем. Ну — ну.

— Попробуйте написать что-нибудь еще раз на какую-нибудь другую тему, сами, — сказал сухо, отодвигая к нему зачетку, и встретил совершенно растерянный, ошеломленный взгляд.

Конечно, я это сделал зря. Рыжий еще шел к двери, я смотрел ему в спину — он на ровном месте споткнулся, весь какой-то поникший, ручку двери потянул на себя — показалось, хочет обернуться, что-то еще сказать… нет, догадался толкнуть. Обернулся бы — я в этот миг, право, мог бы еще передумать, предложил бы ему вернуться. Стоило ли поддаваться пустяковому раздражению? Поставил бы зачет, распрощались бы, чтоб никогда больше не встречаться. Не думать о пересдаче, не тащиться опять в университет, не разбираться в муторном осадке. Забыть, не проясняя.

(А ведь и в самом деле, как теперь подумаешь — на этом могло бы тогда все и кончиться, и не было бы продолжения. Ничего больше я бы не узнал, не понял. Словно тот срыв случился не совсем по моей воле — сработало ли что-то в подсознании, замкнулись ли в неизвестных сферах неясные для меня связи.)

Возвращался домой, рассеянно перебирал все те же мысли. О Пашкине с его самодельной философией, с сомнительным аристократизмом нового русского, с грубоватым мужским обаянием. Вот в чем ему не откажешь, вот кто и женщину может заинтересовать. Уж не ревность ли во мне шевельнулась? Смешно говорить. Но и о ней приходилось волей — неволей думать, об этой способности незаметно обвить, охмурить, предложить неизвестно чьи стихи в виде реферата, как такой не поддаться. (А почему и не поддаться?) И с чего она так пихнула вдруг этого рыжего, больно ведь? Пробивалось уже что-то вроде жалостливого сочувствия к бедняге. Куда мальчику до обоих, ему подрасти бы сначала. Она и дала ему понять, если еще не понял, пусть отойдет в сторонку.

Все, очередной раз обрывал я себя, хватит думать о них. Ничего не надо уточнять, выяснять, незачем. Расстались, считай, уже насовсем, как расстанусь через минуту — другую с этими вот попутчиками в вагоне, не запомнив лиц, даже одежды (женщина бы отметила). Соприкоснулся, потерся боками, скользнул взглядом — выйдут сейчас, больше никогда не увидишь, а увидишь — не узнаешь, не вспомнишь. Кто-то над ухом повторил вопрос, я не сразу среагировал, посторонился, дал пройти. Сам сел на освободившееся место. Обрубок в камуфляжной форме, на инвалидной коляске, заставил подобрать ноги. Голубой берет десантника выставлен в руке для подаяния, опухшее багровое лицо, светлый пух на черепе. Десантник-то, скорей всего, из ряженых, известное дело, попал по пьянке в аварию, послан хозяевами побираться, не для себя. Деньги у него отберут, запрут до следующего утра в жилье, провонявшем мужским потом, вместе с командой таких же, прокорм обеспечат, без выпивки не оставят, совсем без нее нельзя, что-то должно утешать, примирять с существованием, какое есть. У нас в доме напротив, я знал, была такая квартира. Не так им, может, и плохо, привыкли, другого ничего не хотят. Не мне в это вникать, изменить ничего не могу.

#есть музыка, для которой обычных нот не хватает? — попробовал я подсказать. Бедняге было явно не по себе, можно понять, выгонять его просто так не хотелось. Но не мне же было заполнять каждый раз молчание. — Как же ее все-таки услышать? Напеть вы, как я понимаю, не можете?

— И никто пока не может. Казалось, уже получается, еще немного, и соединится. Я сегодня вообще хотел принести другой реферат. Джокер — это уже старое, для начала. Нет, Кассандра забастовала, ничего не захотела открывать, выдала только этот.

— Простите, — я насторожился, — кто забастовал?

— Компьютер… извините. Я так его называю: Кассандра. То есть это у меня уже система, шесть процессоров. Могла выдать вдруг такое, мне бы в голову не пришло. Я за эти полгода столько в нее загрузил, самого разного. Не только по информатике, математике, но и по нейрофизиологии, биологии мозга. Сейчас ведь все со всем связано. Уже казалось, вот-вот, близко. Не получилось, нет. Полный тупик, все закрыто, во все стороны. не знаю, как объяснить, чтоб было понятно.

Он смотрел не на меня, а куда-то вбок и в пол, выражение лица было мрачное. Ему еще надо было сочувствовать. Я качнул головой.

— Не берусь судить о вашем предмете, но что это за тупик, закрытый во все стороны? Почему не поискать другое?

— Мне другое не нужно. С этим для меня многое связано. все со всем связано. я не могу объяснить.

— Я имею в виду: пойти другим путем. — Надо было хоть как-то кончать невнятицу. Опять это: не могу объяснить, слишком сложно, вам не понять. — Не только вам известно такое состояние. Сидишь, долбишь в одну точку — мысль не сдвигается. Отвлечешься, думаешь о другом — вдруг решение неизвестно откуда приходит, иной раз даже совсем не о том, сам себе удивляешься. Ай да гений, да? Вы ведь про это?

— Ну да, вообще и про это, — моей иронии он не уловил. — Неуверенность системы, промежуточный хаос, джокер сам не выскакивает. Меня одна знакомая подкалывала: смоделируй, говорит, для своей Кассандры гениальность, Нобелевская премия как минимум обеспечена.

А, вот оно как! Стоило ли гадать, кто была эта знакомая? Только что попрощались. Нобелевская как минимум, меньше женщину не устраивает. Только с такими, как этот мальчик, надо бы поосторожнее, может принять всерьез.

— И что, — поинтересовался я, — попробовали?

— Я же говорю, уже хотел принести другую работу, как раз об этом. Не получилось.

— Компьютер забастовал? — я уже не знал, как с ним разговаривать.

— Если бы только он. — Тольц насмешку опять не уловил, усмехнулся угрюмо. — Несовместимость систем. только кажется, что просто в компьютере. Есть уровень, на котором все со всем связано. Неуверенность системы — и неуверенность в мозгах, в отношениях, во всем. — Он говорил с какой-то мрачной рассеянностью, глядя не на меня, как будто думал одновременно о другом. — Мы, например, воображаем, будто можем понять другого человека. А женщина — это не просто другой человек, там другая система. Для нее нужна другая логика, даже не логика, не знаю, что. Думаешь: что за глупость, как можно не видеть, не понимать очевидного? Нет, тут вовсе не глупость, тут другой ум. Глупость считать другой ум понятным.