Крестоносцы. Полная история - Джонс Дэн

В каком-то смысле их можно было понять. Папа, разъезжающий по эту сторону Альп и забирающийся в самые глухие уголки французской глубинки в сопровождении огромной свиты кардиналов, архиепископов, епископов и прочих прелатов, — зрелище, увидеть которое можно лишь раз в жизни, и оно грело — и приводило в исступление — души христиан, ставших тому свидетелями. Последние годы выдались тяжелыми: с 1092 года Западную Европу терзали непрестанные засухи, голод и чума. Простой народ ослаб и обессилел. Летом прошедшего года самым бедным приходилось копаться в земле в поисках съедобных корешков[83]. В 1095 и 1096 годах жить стало уже полегче, но прежние невзгоды сменились пугающими небесными знамениями: метеоритными дождями, затмениями и необычными свечениями, которые окрашивали небеса в яркие неестественные цвета и подогревали апокалиптические ожидания[84]. И тут является Урбан и предлагает людям шанс искупить грехи, которые, видимо, и вынуждают Господа обрушивать кары на свой народ. Проповедь его звучала тем убедительней, что Урбан говорил не только о Византии, но и об Иерусалиме — легендарном городе в центре мира, городе Страстей Христовых и его пустой гробницы.

Очень скоро паломническая армия Урбана кишела добровольцами. «После этого множество [людей] различных занятий, узнав о прощении грехов, движимые чистыми помыслами, дали обет, что отправятся туда, куда было указано, — писал Фульхерий Шартрский. — О, как приятно и радостно было нам всем видеть эти кресты, сделанные из шелка или вышитые золотом, которые пилигримы, будь они воинами, клириками или мирянами, носили на плечах своих плащей»{20}[85].

Когда Урбан проповедовал в Клермоне, он надеялся побудить воинствующую церковь выступить в поход. Успех превзошел самые смелые его ожидания.

Глава 5. Рассказ проповедника

…и шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть Слово Божие.

Среди десятков тысяч христиан Западной Европы, откликнувшихся на призыв папы Урбана к оружию и настойчивые проповеди его представителей, курсировавших в 1096 году по городам и весям, были люди всех сословий, от великих князей и архиепископов, способных выложить кучу денег на нужды крестового похода и привести с собой рыцарей и слуг, до рядовых вилланов, у которых за душой не имелось ничего, кроме веры. Они стекались изо всех городов, городков и деревень. Одни подались в добровольцы в поисках приключений, другие по зову сердца рвались защитить христианство от натиска безбожников — «бесчинствующих варваров», как сказал Урбан[86]. Многих, подобно рыцарю по имени Нивело из Фретваля, что в графстве Блуа в северной Франции, в первую очередь привлекало обещанное отпущение грехов: Нивело зарабатывал на жизнь, запугивая бедных блуаских крестьян в компании таких же буйных голов, и теперь ему представился шанс искупить вину, сражаясь в армии паломников, чтобы, по его собственным словам, «получить прощение моих преступлений, которое Господь может мне даровать»[87]. Мало кто, однако, произвел такое впечатление на авторов того времени, как Петр Пустынник: немолодой, высохший аскет из Пикардии, который стал первым и во многих смыслах самым неподходящим для этой роли предводителем крестоносцев. Петр обрел и почет, и дурную славу, возглавив первые христианские армии, покинувшие Западную Европу и двинувшиеся вдоль Дуная к Константинополю.

Личность Петра, человека харизматичного и немало поездившего по миру, в равной степени завораживала, вдохновляла и пугала современников. Родился он в городе Амьене, но, если верить тому, что он о себе рассказывал, всю жизнь его носило по миру из конца в конец, а в Святой земле и в Константинополе он побывал задолго до того, как Урбан принялся пропагандировать войну на Востоке. Петр определенно был энергичным и крайне убедительным оратором: этот демагог-популист умел пробудить как мечты, так и предрассудки в душах земляков и знал, как привести их в состояние праведного воодушевления, не уступающего его собственному. Летописец Гвиберт Ножанский, который обратил внимание на Петра, когда тот был на пике популярности, описывал его так (не сказать, чтобы Гвиберт ему симпатизировал): «Он носил на голом теле шерстяную рубаху, на голове — капюшон и поверх всего — грубое одеяние до пят; руки и ноги оставались обнаженными». Но даже Гвиберту пришлось признать, что «Петр был очень щедр к беднякам, раздавая многое из того, что дарили ему… он восстанавливал мир и согласие между поссорившимися… Все, что он ни делал или говорил, обнаруживало в нем божественную благодать»{21}[88]. Другой автор писал, что Петр обладал невероятной силой убеждения, которая привлекала «епископов, аббатов, клириков, монахов… а с ними самых знатных мирян, князей разных владений… весь простой народ, людей как грешных, так и праведных, прелюбодеев, убийц, воров, клятвопреступников, грабителей; в общем, самых разных людей христианской веры, и даже женского пола»[89]. Петра так почитали, что бедняки выдергивали шерсть из хвоста его осла, чтобы хранить их как реликвию.

Успеху Петра немало способствовала потрясающая история, которую он о себе рассказывал. Якобы в молодости Петр совершил паломничество в Иерусалим, где во сне ему явился Христос и вручил письмо с просьбой поднять таких же, как он, верующих на освобождение Иерусалима от власти мусульман. Петр рассказывал, что, когда он проснулся, с той же просьбой к нему подошел патриарх Иерусалимский, что и побудило его донести эту идею непосредственно до Алексея Комнина и папы Урбана[90]. Иными словами, Петр Пустынник утверждал, что именно он был первопроходцем и идейным вдохновителем миссии, которую папа проповедовал в Клермоне.

При всех его несомненных талантах Петр был патологическим лгуном. Может, конечно, он и в самом деле выступал за вторжение в Иерусалим верующих во искупление грехов еще до того, как идею официально взяла на вооружение церковь на Клермонском соборе, но не менее вероятно, что он попросту уловил настроения, в начале 1096 года овладевшие массами, и, с одобрения папы или же без него, отправился проповедовать со всей доступной ему убедительностью. Верить его россказням или нет, сегодня уже неважно. В 1096 году важна была потрясающая эффективность его агитации. Пока Урбан и его епископы с помпой разъезжали по всей южной, западной и центральной Франции и обсуждали с опытными военными и религиозными деятелями наилучший способ собрать армию с реальными шансами на успех, вербовали опытных солдат, приводили их к присяге, назначали компетентных командующих и обсуждали с желающими присоединиться вопросы финансирования и снабжения, босоногий Петр Пустынник успел посетить север Франции, западную Германию и Рейнские земли, которыми папские проповедники, как правило, пренебрегали. Его подход иначе как популистским не назовешь: он подталкивал людей к импульсивным решениям, приглашая всех желающих присоединиться к походу и испытать себя. На призыв Петра откликнулся самый разный народ: от мелкой знати и рыцарей, имевших опыт сражений, до тех, кого в лучшем случае можно было назвать нестроевыми и кого Урбан особо предупреждал даже не думать о военных экспедициях: священников, стариков, женщин, детей или людей, настолько неимущих, что они попросту не знали, куда еще себя пристроить{22}.

Папа Урбан заявил, что его крестоносцы должны выступить в поход 15 августа 1096 года, в день Успения Пресвятой Богородицы — главного церковного праздника лета. Но за пять месяцев до даты официального старта, на Пасху, пестрая толпа последователей Петра Пустынника — позже их назовут Крестьянским крестовым походом или Походом бедноты — уже пришла в движение. Этот поход не составлял единого целого: его участники двигались неравномерными волнами и отдельными группами — от отрядов бывалых вояк (таких, как, например, выступивший в поход одним из первых французский дворянин Вальтер «Голяк» Сен-Авуар, который вел с собой восемь конных рыцарей и дюжину пеших солдат) до многотысячной толпы крестьян, устремившихся на Восток за чудотворным гусем и козой, на которых якобы снизошел Святой дух[91]. Сам Петр выступал, размахивая посланием от Господа Бога, которое, по его словам, в буквальном смысле упало с небес. Это была беспорядочная, шальная орава, и все-таки к началу лета 1096 года первые волны этого стихийного движения докатились до Византии.