Мое имя Бродек - Филипп Клодель

Для начала я сходил к Эрнсту-Петеру Лиммату, моему школьному учителю, выучившему два поколения деревенских ребятишек. Ему за восемьдесят, и он уже не выходит из дома, но время никак не затронуло его мозг, не подпортило и не подточило память. Большую часть времени он сидит на высоком стуле, лицом к очагу, где горят вперемешку пахучие грабовые и пихтовые поленья. Смотрит на пламя, перечитывает книги своей библиотеки, курит табак, поджаривает каштаны и очищает их от скорлупы длинными изящными пальцами. Он и мне дал целую пригоршню, и мы, подув на них, ели маленькими кусочками, смаковали жирную горячую мякоть, пока моя промокшая куртка сохла у огня.

Эрнст-Петер Лиммат не только научил читать и писать сотни ребятишек, он еще был, без всякого сомнения, самым выдающимся охотником и лесным следопытом нашего края, который с закрытыми глазами мог нарисовать каждый лес, каждую скалу, каждый гребень, каждый ручей и безошибочно указать на карте их местоположение.

В свое время, закончив уроки и распустив учеников по домам, он уходил бродить по лесу, явно предпочитая общество высоких пихт, птиц и источников людскому. Во время охотничьего сезона, когда школа была закрыта, ему случалось пропадать целыми днями, и мы видели, как он возвращается, блестя глазами от удовольствия, с ягдташем, полным тетеревов, фазанов, дроздов-рябинников, или с косулей, а то и с серной на плечах, которую он подстрелил на обрывистых скалах Хёрни, где в прошлом не один охотник переломал себе кости.

Самое любопытное было в том, что Лиммат никогда не ел добытое на охоте. Раздавал свою добычу наиболее нуждавшимся. Именно благодаря ему, когда я был маленьким, нам с Федориной время от времени удавалось есть мясо. Что касается самого Лиммата, то он питался лишь овощами, некрепкими бульонами, яйцами, рыбой и грибами, отдавая предпочтение рожковидным вороночникам, которые у нас еще называют трубами смерти. Про них он мне сказал однажды, что это король всех грибов и что его зловещий вид служит только для того, чтобы отпугнуть дураков и смутить невежд. Впрочем, его дом всегда был ими украшен внутри. Он повсюду развешивал для сушки длинные гирлянды этих грибов, распространявших по его жилищу запах лакрицы и навоза. Он никогда не был женат. Правда, в его доме живет Мергрита, служанка примерно того же возраста, что и он, о которой злые языки частенько поговаривали в свое время, что она, конечно, не только стирает ему белье и вощит мебель.

Я рассказал Лиммату про множество мертвых лис и про их благодушный вид. Он тщетно напрягал память, но прецедентов так и не нашел. Правда, пообещал порыться в книгах и сообщить мне, если выяснится, что нечто похожее случалось и в других краях, кроме нашего. Потом разговор коснулся быстро наступавшей зимы и снега, который каждый день все ближе подбирался к деревне, спускаясь со склонов гор и ущелья, и скоро окажется у наших дверей.

Как и прочие старики, Лиммат отсутствовал в трактире Шлосса в вечер Ereignies. Но я задавался вопросом, знает ли он, что там произошло. И даже сомневался, было ли ему вообще известно о присутствии Андерера в нашей деревне. Мне хотелось поговорить с ним и об этом, вывалить все чохом.

– Я рад, Бродек, что ты не забываешь своего старого учителя, это меня трогает. Помнишь, как ты в первый раз пришел в школу? Я-то очень хорошо помню. Ты был похож на тощую собачонку с этими твоими глазищами, слишком большими для тебя. Говорил по-тарабарски, нес какую-то ахинею, которую только Федорина и понимала, но ты быстро учился, Бродек, и нашему языку, и всему остальному.

Мергрита принесла нам по стаканчику горячего вина, пахнувшего перцем, апельсином, гвоздикой и звездчатым анисом. Подложила в камин пару поленьев, стрельнувших в темноту золотыми звездами, и исчезла.

– Ты был не такой, как другие, Бродек, – продолжил старый учитель, – и я говорю это не потому, что ты был не из наших мест, не потому, что ты пришел издалека. Ты был не таким, как другие, потому что всегда смотрел на то, что находится по ту сторону вещей… Всегда хотел увидеть то, чего нет.

Он умолк, медленно съел каштан, отпил глоток вина, бросил каштановую кожуру в огонь.

– Я все думаю о твоих лисах. Знаешь, ведь лиса прелюбопытное животное. Ее считают хитрой, но на самом деле она гораздо больше этого. Люди ее всегда ненавидели, наверняка потому что она слишком похожа на них самих. Хоть она и охотится ради прокорма, но способна убивать просто так, ради собственного удовольствия.

Лиммат сделал паузу, потом задумчиво продолжил:

– Столько людей погибло в последнее время на этой войне, уж ты-то, увы, знаешь это лучше, чем любой здесь. Как знать, может, лисы всего лишь подражают нам?

Я не осмелился сказать своему старому учителю, что не смогу написать такое в своих отчетах. Те, кто их читает в Администрации – если меня все-таки еще читают, ничего бы не поняли, а может, решили бы впредь обходиться без меня, сочтя сумасшедшим, и я лишился бы грошей, которые приходят очень нерегулярно, но помогают нам сводить концы с концами.

Я оставался в его обществе еще какое-то время. Мы говорили уже не о лисах, а о буке, который дровосеки недавно свалили на противоположной стороне Бёзенталя, потому что он был больной, но которому, по их словам, оказалось больше четырехсот лет. Лиммат напомнил мне, что в другом климате, на далеких континентах, растут деревья, возраст которых может достигать больше двух тысяч лет. Это он уже говорил мне, когда я был ребенком. Я тогда решил, что Бог, если он еще существует, довольно странный малый, раз преспокойно позволяет деревьям жить многие века, а людскую жизнь делает такой короткой и суровой.

Подарив мне две связки «труб смерти» и провожая меня до порога, Эрнст-Петер Лиммат спросил меня о Федорине, а потом, более серьезно и ласково, об Эмелии и Пупхетте.

Дождь снаружи так и не перестал. Но теперь к нему примешивались тяжелые хлопья тающего снега. Посреди улицы тек ручеек, полировавший до блеска мостовую из песчаника. В холодном воздухе приятно пахло дымком, мхом и подлеском. Засунув сушеные грибы под куртку, я вернулся домой.

Я расспросил про лис и мамашу Пиц. Ее память не так хороша, как у старого учителя, и она, конечно, не так, как он, сведуща в дичи и хищниках, но ей довелось исходить все дороги, тропы и горные пастбища, когда она гоняла скотину на выпас, так что я немного надеялся, что она сможет меня просветить. Сопоставив слова разных очевидцев, я насчитал двадцать четыре мертвых лисы, а это немало, если подумать. Увы, она не помнила, чтобы при ней говорили о таком явлении, и тут до меня дошло, что по большому счету ей плевать.

– Пусть хоть все передохнут, только рада буду! В прошлом году они у меня утащили трех кур с цыплятами. И даже не съели, а распотрошили и ушли. Твои лисы – это же Scheizznegetz’zohns («сыновья окаянных»), они даже ножа не стоят, которым их зарежут.

Ради меня она прервала беседу с Фридой Нигель, вечно пахнущей хлевом горбуньей с сорочьими глазами, вместе с которой она любит перебирать всех вдов и вдовцов деревни и ближайших хуторов, воображая возможные повторные браки. Они записывают имена на маленьких карточках и часами, как пасьянс, раскладывают их перед собой парами, прикидывая шансы на свадьбу и починку судеб. Так они и проводят время, попивая из рюмочек тутовый ликер и разогреваясь от этой игры. Я понял, что мешаю им.

Но заключил из этого, что единственный, кто мог бы немного мне помочь, – это Маркус Штерн, живущий в часе ходьбы от деревни, один посреди леса. К нему-то я и направлялся в то утро, когда повстречал Оршвира.

XIII

Дорога к хижине Штерна круто поднимается в гору сразу по выходе из деревни. И вскоре после нескольких зигзагов тропы по лиственному лесу уже оказываешься над ее крышами. А на середине пути вас приглашает перевести дух похожая на стол скала. Ее называют Lingen, этим именем на диалекте обозначают маленьких лесных фей, которые в ясные ночи якобы приходят сюда танцевать и петь свои похожие на приглушенный смех песни. Местами суровость камня смягчают подушечки мха, похожего на зеленое молоко, а кустики вереска выглядят букетами цветов. Прекрасное место для влюбленных и мечтателей. Помню, как видел тут однажды Андерера в разгар лета, 8 июля (я отмечаю все) около трех часов пополудни, то есть в самое пекло, когда солнце, словно остановив свой бег по небу, поливает мир расплавленным свинцом. Я нарвал малины, желая сделать сюрприз Пупхетте, пока она спала днем. Малышка ее обожает.

Весь лес гудел от работы пчел и полета ос, исступления мух и слепней, носившихся во все стороны, словно охваченные внезапным безумием. Эта оглушительная симфония, казалось, рождалась из земли и воздуха. В деревне я не встретил ни одной живой души.