Гибель Византии (сборник) - Гюг ле Ру

Гробницы были расположены и около церкви, в кладбищенском саду. Они были сделаны из прекрасного мрамора, привезенного из отдаленных провинций.

На их крышках высечены были кресты и тексты из Св. Писания. Гробницы были богато украшены и обнесены золочеными решетками.

Дромунд, как ребенок, с наслаждением проводил рукой по крышкам саркофагов и разглядывал высеченные на мраморе изображения.

Ирине нравилось кладбище, так много говорившее о смерти, в силу контраста с тем ярким и живым чувством, которое горело в ее душе, а кроме того под портиками было так тихо, так уединенно. Ничто не нарушало молчаливого покоя гробниц, только ветер, доносившийся с Босфора, легкой дрожью пробегал по траве и густой зелени кипарисов.

Однажды вечером, сидя перед совершенно новым и роскошно украшенным саркофагом, высеченным из редкого бледно-розового мрамора Сангорских копей, Ирина спросила:

— Знаешь ли ты имя императора, который покоится в этой гробнице?

— Тут лежит Порфирородный, — отвечал Дромунд.

— Кто же сказал тебе это?

— Я сам видел его похороны. При мне сняли с его чела корону, и я слышал, как патриарх воскликнул три раза: «Отыди с миром, Константин! Царь царствующих, Господь господствующих тебя призывает».

— И я тоже была при погребении, — сказала Ирина. — Я находилась в свите, сопровождавшей Теофано. Все подробности этого дня я живо помню. Будто и теперь стоят перед глазами ряды императорской стражи из руссов, армян, скандинавов, венецианцев и амальфитян. Будто вижу двойной ряд заостренных с обеих сторон секир, изогнутые сабли, щиты, пики. О мой милый! Как же случилось, что я не заметила тебя!.. Почему мои глаза не увидали твоего лица среди толпы? Как время, канувшее в вечность, потеряны для нас часы, когда мы не знали друг друга, не сливались в поцелуе любви!

И Ирина прижалась к Дромунду, желая вознаградить и утешить себя лаской; но густые брови ее возлюбленного нахмурились, в глазах его блеснул огонь, выдававший всю дикость этой нетронутой натуры, и он сказал:

— Ты помнишь, конечно, и Ангуля? Женщины всегда обращают внимание на знатных начальников. Не стыдишься ли ты, что полюбила меня, шедшего тогда пешком, в строю воинов? Не желала ли бы ты, чтоб друзья твои, видя проходящую дружину, с завистью восклицали: «Вот избранник Ирины, этот воин, блистающий красотой и силой».

Чувствуя страдание под жесткостью его тона, Ирина не оскорбилась этими словами и мягко ответила:

— О, Дромунд! Не по зависти других наша любовь дает нам счастье! Я люблю тебя и не нуждаюсь в том, чтоб другие женщины находили тебя достойным любви. Я упиваюсь твоей красотой, твоей силой не потому, что все превозносят их. Я ставлю тебя выше, чем может это сделать мнение людей, — так высоко, что никакая земная власть не в силах поставить тебя на такую высоту, ничей взгляд, горящий завистью или восхищением, не достигнет до тебя. Ты владеешь мною безраздельно, в мечтах и на деле, на земле и на небе, между небом и землей, так же далеко от Бога, как и от людей, в уединении нашей взаимной любви.

Дромунд опустил голову. Он желал, чтоб Ирина любила его иначе. Его дикая душа гордилась победой над женщиной, как удачной добычей.

Он желал бы хвастаться ею, как богатым чеканным вооружением, браслетами, кольцами, подаренными ему возлюбленной.

Он много раз просил Ирину отправиться с ним в таверну, где собирались норманны играть в кости и пить пиво. Отказы Ирины ему оставались непонятны. Он не допускал в ней чувства самолюбия, считая ее совершенно завоеванной.

Скромность же ее души была для него загадкой, перед которой он терялся, впадая в бессознательное беспокойство, тяготившее и вызывавшее в нем гнев. Ирина между тем сказала:

— Я оставлю тебя на минутку…

— Куда же ты пойдешь?

— В церковь.

— Что ты там будешь делать?

— Я хочу помолиться Богу о нашей любви.

— Какому Богу?

— Моему Богу.

— Это Белому человеку? — спросил Дромунд, с презрением пожав плечами, и добавил: — Ты увидишь, как поможет тебе твой Христос, когда разразится гнев Азов и когда норманны сделают из Царицы мира кладовую для солонины!

Это дикое восклицание вызвало краску на лице Ирины. Ей вспомнились те львы, которых она видала в цирке. Усталые от продолжительного морского пути, едва успевшие расправить свои члены, утомленные долгим сиденьем в клетках, они вдруг выпрямлялись и злобно рычали при виде оскорблявшей их своею близостью толпы.

Слезы брызнули из глаз Ирины от обиды, что в своей страсти к разрушению он совсем забывал о ней.

— Тогда я не от моего Бога буду ждать защиты, а от тебя! — сказала она.

При этих словах детски-милая улыбка мелькнула на губах дружинника. Он сжал Ирину в объятиях и своим музыкальным голосом, звучавшим как лира в душе его возлюбленной, промолвил:

— Прости меня, если я ревную тебя к твоему Богу! Я отказался от своего рая ради тебя. Не открывай же мне двери и в твой… Мы знаем такое небо, где мы царим одни. Унесемся же туда!..

Радостная весть о взятии Хандакса была очень приятна императору, проводившему все свое время в объятиях красавицы Теофано. Чем менее эта удача была им заслужена, тем более она его радовала. Мысль о дерзости сарацин как кошмар давила Романа и пробуждала его среди ночи, мешая спокойно отдаваться своему счастью. Теперь же Хандакс был превращен в развалины, в которых догоравшие пожары тушились кровью.

Воины Фоки, ворвавшись, как ураган, в побежденный город, прошли по всем его кварталам и побывали в каждом доме. Двести женщин были истерзаны и задушены. Маленьких детей разбивали о камни. Стариков убивали на улицах, а людей способных работать приводили в порт и продавали в рабство.

Старый эмир Корунас с сыновьями и с женами ожидали позорной казни, которая должна была украсить триумф победителей.

Богатство добычи превзошло все ожидания. В продолжение полтораста лет пираты Средиземного моря собирали в свое логово награбленные в тысячах городов богатства.

Только одна продажа невольников, наполнила золотыми денариями шлемы воинов. Целое судно со священными реликвиями, некогда взятыми из святых храмов и хранившихся для того, чтоб при случае продать их за большие деньги, было послано в Византию.

По старому обычаю полководец, возвращающийся из похода увенчанным славою победы, должен был войти в город с большим триумфом и пышностью; для него устраивалась торжественная встреча.

В ожидании этой встречи, император Роман предложил Фоке занять свой загородный дворец, который соединялся с городом непрерывным садом. По своей подозрительности и малодушию Роман боялся, однако, отдать полководцу надлежащие почести. Во дворце вообще не любили военачальников, которых боготворило войско, и потому Фоке пришлось обойтись без триумфальной колесницы. Но он не страдал от этого. Он знал, что народ воздаст ему все почести, в которых отказывал император. И как Роман ни окружал самого себя пленными сарацинами, народ знал, кто победил и привел их в Византию.

Праздник, который должен был окончиться представлением в цирке, начался церемонией на форуме. Опоясанная со всех сторон портиками, эта площадь, находящаяся между дворцом, сенатом и собором, была самым сердцем Царицы мира и носила название Августеона. На ней возвышалось множество колонн из разноцветного мрамора, стояли статуи императоров и императриц, отлитые из золота и серебра, а также редкие египетские изваяния.

Яркое солнце заливало Августеон, когда около полудня император взошел на верхнюю ступень пьедестала колонны, поставленной в память Константина, где над его головой возвышался крест со святой надписью.

Направо от императора, на паперти собора, находился патриарх, окруженный духовенством, а обе стороны площади были заняты толпою сановников.

Роман сделал знак копьем, которое держал в правой руке, и привели старого эмира Корунаса с сыновьями и других пленных сарацин. Закованные в цепи, как дикие звери, они медленно подвигались к середине площади, их белые одежды ярко блестели на солнце.

Несмотря на то, что их унижение радостно возбуждало всех присутствующих, на площади господствовала полная тишина. Все ждали, когда запоют триумфальный гимн:

— Господь моя крепость и сила!.. — раздалось, наконец, в тишине.

Напев гимна был торжественный, слова полны глубокого смысла. Голоса придворных певчих, а с ними и всего народа слились в один восторженный хор.

Тогда, среди воинов сопровождавших сарацин, произошло неудержимое волнение. Победители побуждали побежденных пасть ниц к стопам императора. Только старый эмир настойчиво пытался приподнять голову, которая была насильно пригнута к подножию трона.

За исключением таких неустранимых жестокостей, вся церемония представляла собой веселый, оживленный праздник.