Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947 - Гельмут Бон

— С другой стороны плохо, что даже те, у кого гипсовые повязки, не могут остаться в бараке! — подбрасываю я ему информацию для размышления.

— Как? С гипсовой повязкой? Да они же не выходят работать на улицу! — Антон явно напуган.

— Вчера один из новеньких с гипсовой повязкой на руке выходил вместе со всеми на работу на мороз! Разумеется, он ничего не мог делать своей загипсованной рукой. Но это только ухудшает общие показатели!

— Говоришь, вчера утром? Ах, так ты сам один из этих вновь прибывших! — Очевидно, Антон собирается тотчас разделаться со мной.

Но я тут же выкладываю свой первый козырь:

— А тебе известно, что я являюсь доверенным лицом Национального комитета «Свободная Германия»? Я удивляюсь, что у тебя в лагере еще нет ни одной группы нашего комитета!

— Ах, вот в чем дело, Национальный комитет! — говорит Антон. — По этому поводу я уже три недели тому назад подавал заявление.

— Очень хорошо. Но ты ведь чех. А Национальный комитет касается, разумеется, только немцев.

Антон явно раздосадован. Я продолжаю примирительным тоном:

— Тем не менее здорово, что ты уже тоже подумал об этом. В лагере будет установлена совершенно иная дисциплина, как только у нас здесь появится своя группа!

Сказав это, я выхожу на улицу. Но затем сразу же возвращаюсь назад.

— И вот еще что я хотел тебе сказать. Но это должно остаться между нами… — Тем самым я выкладываю свой второй козырь. Мой козырной туз. — Собственно говоря, я здесь от майора Назарова. Я был в штабе советской 10-й армии. Это та гвардейская армия, которая взяла Невель! (Невель взяла 3-я ударная армия. 10-я гвардейская армия действовала в дальнейшем в этом секторе фронта. — Ред.) Я здесь только для того, чтобы вылечить свои проклятые пальцы. Майор Назаров будет искать меня здесь, в военном госпитале, чтобы снова забрать к себе.

Антон, как бы между прочим, начинает рыться в своем ящике.

— Надо тебе свежий подворотничок? У меня тут случайно завалялся еще один.

— Подворотничок? Ну что же, давай его сюда, — с деланым безразличием говорю я. — Но чтобы это осталось между нами!

Черт его знает, этого чеха! Он промолчал, когда я упомянул майора Назарова. Тем не менее теперь он больше не будет наступать мне на любимую мозоль!

В последующие ночи я сплю уже получше. Наши нары устланы тонким слоем соломы. Сверху на солому натянут брезент. Подушку заменяет доска, прибитая с наклоном. Я снимаю свою маскировочную куртку. Ею я накрываю спину. Брюки же я лишь немного спускаю вниз, чтобы можно было завернуть ступни в штанины. Своим суконным мундиром я прикрываю голову.

Наш дежурный по бараку топит так усердно, что железная бочка, из которой сделана печь, раскалилась докрасна. Замечательно!

А как выйти по нужде?

— Ах, сколько раз ты собираешься бегать в туалет? Помочиться ты сможешь и в консервную банку. Поставь ее у изголовья нар. Разумеется, перед самым подъемом тебе надо будет вылить мочу на улице! — просвещает меня Франц из Дортмунда. Он уже в курсе всех здешних правил.

Вечером, когда к нам в барак заходит какой-то русский начальник, Франц собирает свой квартет. Они поют народную вестфальскую песню. Начальнику это очень нравится.

— Налей каждому супа! — приказывает он старосте.

Франц знает, как помочь себе в трудную минуту.

Каждый должен сам заботиться о том, как выжить здесь. Кто-то с помощью вестфальской песни, а кто-то с помощью майора Назарова!

В первое же утро после разговора с Антоном я не иду на рытье котлована для нового барака, а отправляюсь вместе с большой толпой военнопленных в лес. По крайней мере, в лесу мало что напоминает о лагере!

Конечно, путь туда не близкий. Дорога вьется среди холмов, то поднимаясь в гору, то сбегая вниз. Почти три километра. Мы проходим их за час медленной, шаркающей походкой узников.

Они всегда натягивают на головы капюшоны своих маскировочных курток — пленные, бредущие последними в нашей колонне. Из-под капюшонов недобро поблескивают глубоко запавшие глаза, если в них еще сохраняется хоть капелька жизни. Избивают ли их конвоиры, сопровождающие колонну с криками «Давай! Давай!»? Такое случается довольно редко. Лишь иногда какой-нибудь вспыльчивый охранник ткнет такого беднягу прикладом своего автомата в спину. Эти доходяги просто доживают последние дни. Они умирают с голоду. Страдают от постоянного расстройства желудка.

Старики, те, кому уже за сорок, умирают из-за нехватки табака или просто потому, что они вынуждены отказаться от какой-то другой старой привычки.

Молодые часто умирают от того, что пьют слишком много холодной воды. Они быстрее заболевают туберкулезом, или же потому, что их охватывает тоска по родине.

Умирают ли они по пути на работу?

Редко. Чаще кто-то не может подняться с нар после обеда с брюхом полным кислых щей, когда приятель трясет его за плечо, пытаясь помочь ему встать. Точно так же, как пытаются палкой поднять загнанную лошадь: «Давай! Вставай же! Давай!»

— Ребята, да он же уже мертв! Санитар! — кричит в этом случае приятель.

Антон орет во всю глотку:

— Давай! Лесная бригада, выходи строиться! Один из легкобольных, выходи на работу! Вам бы только увильнуть от работы! Вперед в лесную бригаду! Конвой уже ждет!

Я иду в колонне, бредущей в лес.

Я никогда не хожу в конце колонны вместе с отчаявшимися, потерявшими интерес к жизни пленными. Так же как и с нетерпеливыми первыми. Они еще обходят крупные препятствия. Но если на пути встречается неширокий овраг, то после короткого разбега они перепрыгивают эти два метра — и вот они уже наверху.

Шаркая ногами, к оврагу подходят доходяги. Неуклюже спускаются вниз, а потом лезут вверх. Падают лицом в снег. Ползут на четвереньках. Вместо того чтобы спокойно обойти препятствие сбоку!

Нет, этим доходягам уже ничем не помочь.

И только однажды я заговорил с одним из таких, отмеченных печатью смерти, когда Антон наорал на него из-за того, что тот, находясь в бараке, навалил себе в штаны. Антон обрушил на этого беднягу поток польских, чешских и русских ругательств:

— А теперь вот что я тебе скажу! Неужели ты думаешь, я позволю тебе, скотина ты этакая, засрать весь барак? Через восемь дней ты будешь лежать в могиле! Хочешь, поспорим?

Но и на этот раз доходяга продолжал тупо молчать. Он продолжал ходить с нами в лес. Он уже настолько ослаб, что у него даже не поднималась температура. По дороге на работу я пристроился рядом с ним. Но он даже не заметил этого.

Тогда я спросил его:

— Ведь ты, кажется, из Гамбурга? Я тоже один раз был в Гамбурге. Когда ты в последний раз был дома в Гамбурге?

Тогда он медленно повернул голову в мою сторону. Я увидел череп мертвеца с огромными ослиными ушами и редкой щетиной на детском подбородке.

И тогда я понял, что таких лучше не трогать, чтобы не испугать их.

Кстати, Антон выиграл пари. Этого паренька из Гамбурга он заставлял работать до последнего дня.

Вместе с бригадой я иду в лес. Водонапорная башня у железной дороги уже осталась далеко позади.

Наша печальная процессия движется по извилистой дороге, словно это крестный путь на Голгофу.

Вот и мостик через небольшой ручей. Здесь латыши налакались досыта мутной воды из ручья.

Теперь мы приближаемся к лесопилке. Начальник вытаскивает из-за пазухи большой ломоть хлеба.

И вот наконец мы в лесу.

Мы работаем группами по три человека. Тому, кто обрубает сучья, бывает полегче, когда дерево ровное и на нем мало ветвей. Мой напарник, с которым я пилю, родом из земли Шлезвиг-Гольштейн на севере Германии. Этот выносливый парень раньше помогал своему отцу на хуторе. Сам он пасечник. Мы зовем его наша Пчелка Мая. Он любит рассказывать о пчелах, которые жужжат над лугами в его родных местах.

Но прежде чем приступить к работе и начать валить деревья, мы разжигаем костер.

— Если вы не приносите дров для костра, то вам тут нечего и греться! — говорим мы.

И только некоторым разрешается стоять у костра, втянув голову в плечи, хотя они и не бросили в огонь ни одной сухой ветки. Это доходягам. По ним сразу видно, что эти ребята уже никогда больше не увидят родную Германию!

В лесу чудесный воздух. Здесь не орет Антон. Здесь пахнет смолой и дымом костра.

Если я снова вернусь в Германию, то я должен начать именно такую новую жизнь: стать лесорубом в лесу! Жить в избушке под кронами огромных елей. Каждое утро заново точить пилу. Какая же это радость слышать, как она певуче вгрызается в ствол дерева! Но каждое утро я буду брать с собой на делянку и кожаный ранец. В нем должен лежать каравай свежего хлеба. И пластина розового сала, которое я буду обжаривать на костре, пока оно не потемнеет. Да, в ранце найдется, конечно, место и для бутылочки хлебной водки. Сделав глоток прямо из горлышка, я позавтракаю. И почему я раньше не стал лесорубом? Потому что после долгих лет учебы я выбрал профессию, которая казалась мне более значимой. Очевидно, лесоруб скрывался где-то в глубине мой души, когда я занимался «более значимым» делом.