Дорога на Царьград - Ненад Илич

Гуляя, я видел, как приставы вели связанного человека. Похоже, опять какая-то финансовая проблема.

Я снова выхожу на улицу. Вот встану на каком-нибудь углу и буду стоять там, пока что-нибудь не случится. Буду ждать, пока мне не поможет Господь Бог или случай. Сомневаюсь, что здесь кому-то захочется посмотреть наши патриотические представления, в которых мы так поднаторели. Да и наша труппа уменьшилась. Сократилась до нас – двоих сирот.

Лишь бы откуда-нибудь не появился избитый Вучина. А то я сквозь землю провалюсь.

Не знаю, какое сейчас время дня. Я совершенно забыл о времени, а она меня, конечно же, ждала. Легла спать без ужина. И даже если бы она хотела поесть, деньги-то у меня. То, что осталось. Я – самый плохой человек.

Спит она или притворяется спящей, – но я не уверен, что разумно ее будить. Едва ли сегодня вечером будет что-то шуршать на тюфяке. Завтра я скажу ей, что сделал, а там – помоги, Господь!

Я исходил весь пригород вдоль и поперек, шаг за шагом, ожидая, что случится какое-то чудо и проблема с золотым разрешится сама собой. И она разрешилась, только как!

Не зная, что делать, я приценивался к каждому товару, который только видел. Даже начал расспрашивать кузнеца, какой уголь он использует, и разузнал у красильщика, из чего делается такой красный краситель. Оказалось – из определенного вида червей-паразитов, живущих на травах. Их собирают, потом сушат и измельчают в прах. Краситель потому и называется «црвац» – от слова «црв» – «червь», а может, и красный цвет получил свое название по тем червям. Цвет страсти, войны, пламени, тайного знания – этот цвет происходит от незамысловатых растительных червей. Поразительно. Занятие цветами всегда было для меня сродни алхимии. Когда же я еще узнал, что дубровчане дают по два перпера за литр этого красителя, я на полном серьезе задумался – а не заняться ли мне этим промыслом?

На это только я, пожалуй, и способен – пойти на луг и собирать червей. Так оно честнее будет. Золотой уже не мой – промелькнуло у меня в голове.

То ли я в раздумьях о своем трудовом будущем бессознательно устремил шаги к лугам, лежавшим за Смедерево, или то был перст Божий – но я вдруг оказался перед церковью.

Первое, что мне подумалось – эту церковь строил тот же мастер, что соорудил и округлую башню на крепости. Фасад расцвечен рядами кирпича и камня. Возводил его тот, кто любит свою работу.

Черный зев на фасаде смотрел на меня сквозь деревья с немым призывом. Недолго раздумывая, я двинулся вперед, чтобы войти внутрь. Терять мне нечего – я и так не ведаю, что творю.

Человек не обязательно должен быть верующим, чтобы перед входом в церковь ощутить внутренний трепет. Стоило мне опустить голову, чтобы поискать следы всех тех, кто входил сюда до меня, и немного осмелеть, как, к моему вящему ужасу, церковь ко мне обратилась сама:

– Добро пожаловать, хороший мой!

На пороге стоял человек в сутане. С непокрытой головой и лысеющий, с редкими пучками волос.

– Ты не местный?.. Но ты – серб?

«Скорее всего, да», – подумал я и кивнул.

Внезапно я сильно погрустнел. Согнул округлую голову.

– Видишь, что здесь происходит? Кара. Божья кара. Мы все ее заслужили… Всех нас турки погонят в рабство. Никого здесь не останется. «Потому сказываю вам, что отнимется от вас Царство Божие и дано будет народу, приносящему плоды его!»

Мне казалось, что человек в рясе готов расплакаться. Но вместо этого он рассмеялся и протянул мне руку.

– Грешный дьякон Дабижив (Был-бы-жив)!

Он не стал ждать, пока я, запинаясь, назову ему свое имя, которое и для него, и для меня значило гораздо меньше, чем значило для него его имя. А приобнял меня и повлек к порте.

– Присядем у меня. А то стоим, как во́роны.

Мы прошли через порту к деревянному домику, своеобразной церковной канцелярии – со столом, на котором стоял прибор для письма и лежало несколько листков бумаги, со стульями и большими сундуками вдоль стен. На стенах висело несколько икон. Усадив меня на стул напротив стола, Дабижив достал из одного сундука бокал с вином и деревянные кубки. И подмигнул мне.

– Митрополит не любит, когда пьют, так что я здесь держу. Тебя, наверное, мучит жажда. Необычайная жара в такое время года…

Не переставая говорить, Дабижив налил нам вина и сел за стол. Он был уверен, что турки нас раздавят. Любой умный человек может прийти к такому выводу. Митрополит с деспотом, деспотицей и маленьким Лазаром перебрались в Венгрию, ищут там помощи, но от этого нет никакой практической пользы. Не турки – наша проблема, а мы сами. И иностранцы, что отравляют ядом раздора горемычный народ.

– Главное зло нам не от турок, а от латинян. С турками, по крайней мере, все ясно. Те все решают саблями, а эта моль нас своими деньгами растлевает. Каждый только о своем кошеле думает, о Боге позабыли…

Дабижив доверительно перегнулся через стол и понизил голос.

– А греки… Деспот совершил самую большую ошибку, привезя сюда гречанку и ее братьев. И всех этих гречиков. Уж попили они нашей кровушки. Да еще нос задрали. Ну, прям, они – господа. Да пропади они пропадом… Если бы деспот не выкупил из темниц половину Салоников, гребли бы они сейчас веслами на турецких галерах вместо того, чтобы здесь важничать. Да-да! А нам три лета тому назад пришлось Мару отдать султану. Весь народ плакал, провожая ее с братом Стефаном.

Я с большим вниманием выслушал его пересказ вестей из Царьграда.

– И Царьград не выстоит долго. Без пользы им и двойные валы, и все… Говорят, что сейчас в Царьграде полей больше, чем домов. В окружении им там питаться нечем, вот и распахали части города под поля. Там, где прежде стояли палаты, сейчас колосится пшеница и растет виноград. А людей все меньше и меньше.

У меня вдруг из глаз потекли слезы.

– Процессии кружат по городу. Бродят люди по опустевшим улицам и молят о помощи Господа. От людей помощи больше нет. Лицемерные латиняне… А в Великой церкви[17] служат непрерывно… Один наш монах недавно вернулся оттуда. Был на литии. Патриарх ведет, а могучий народ за ним бредет босоногий.

И когда все собрались в Святой Софии – и патриарх, и священники, и народ, и царь с обоими братьями, и обе царицы, царица-мать и жена царя, то служили чин почти четыре часа. Невозможно было найти ни одного лица, которое бы не было залито слезами, – Дабижив качнул головой, отер свои слезы и подлил нам вина, чтобы мы могли поднять тост.

– За православных мучеников, мой хороший…

Размышляя о том, действительно ли наше путешествие все еще имеет смысл, я не успел отпить и глотка, а у Дабижива снова переменилось настроение.

– Сейчас вот смотрю на Венецию, а не на Царьград. Отрекаются там люди от родных, от веры. Забыли о законах деспота Стефана и из расчета становятся католиками! Если бы их приютили, все бы в Дубровник переселились! Но и дубровчане не дураки. Держат их лишь до тех пор, пока не извлекут все серебро… А я бы им – как то когда-то делалось – ноздри повыдирал да поглядел бы, докуда они будут гнать!

Почти в отчаянии, Дабижив перевел разговор на сербов, бегущих из Сербии в Венгрию – как из-за турок, так и из-за невыносимой барщины (трудовых повинностей), которую насаждает Ерина со своими братьями. Он был уверен, что они там не сохранят веру предков. А затем Дабижив заговорил о чуме, злобствовавшей под Рудником. А потом опять переключился на ростовщиков Дубровника. А потом мы снова пили вино.

– Сатанинское отродье, хороший мой. Видят, что нам турки учиняют, да надумали нас склонить к унии. Чтобы папа нам бороды обрил.

При взгляде на его редкую рыжеватую бородку я не испытал страха великой потери, но все-таки согласился с ним. И, хотя многие вещи, которые он рассказывал о церкви, стали для меня полным откровением, я оставался уверен, что православие надобно сохранить любой ценой.

Дабижив много говорил об унии, о соборе во Флоренции, о растленных папистах. Для меня все эти темы были новыми, а мой собеседник рассказывал занимательно.

– Разврат прямо в церквях устраивают, в алтаре… А люди-то видят, что творят священники, так что неудивительно, что больше никто Церковь не почитает.

А нас да в унию. Мне тут рассказывали об одном монахе. Все повторяют его слова. В тот день, когда его избрали аббатом, он получил известие о том, что его наложница родила ему сына. На что Агрикола (а так его звали) сказал: «Сегодня я стал отцом дважды, да благословит Господь это событие!» Его разве что задушить и ничего другого!

Дабижив перекрестился; вместе с ним осенил себя крестом и я. И мы сошлись во мнении, что католиков погубит их нежелание отступить от целибата.

Мы пили и разговаривали, обсуждали светскую и церковную политику, и я не заметил, как пролетело время. Я много узнал от Дабижива, и мы в каком-то смысле сблизились с ним, и все же я и сам не знаю, почему вдруг в какой-то момент я решил поделиться с ним своей проблемой с золотым.