Прокурор жарит гуся - Эрл Гарднер

— Что в сумочке?

— Немного денег, водительское удостоверение, ключи, вечное перо, карточка социального обеспечения, пудреница, губная помада, две запечатанные в целлофан соски, английская булавка и огрызок карандаша, заточенного тупым ножом человеком, который ничего не смыслит в заточке карандашей.

— Доктор Трумэн определил время смерти?

— Пока он не совсем уверен, но, по-видимому, это четверг, где-то вскоре после разговора с тобой.

— Так, значит, ее сумочка находилась за диваном?

— Да.

— Могла она завалиться туда случайно?

— Никоим образом.

— А если бы у убийц было намерение спрятать ее, они наверняка подыскали бы другое место?

— Верно.

— Следовательно, она бросила ее туда специально, чтобы навести на след.

— Какой след?

— Она допускала, вероятно, что ее куда-нибудь увезут из этого места, и бросила сумочку или… У нас не возникает проблем с установлением личности убитой, Рекс?

— Абсолютно никаких. На ней обручальное кольцо. На водительских правах отпечаток большого пальца правой руки, фотография…

— Попроси Терри сопоставить отпечаток пальца с тем, что на правах, хорошо?

— Это первое, что мы сделали. Отпечатки идентичны. Так что это бесспорно Алиса Гролли.

— Хорошо, Рекс. Я постараюсь успеть на пятичасовой самолет в Сан-Франциско.

Глава 9

Оказалось, что воздух Сан-Франциско резко отличается от сухой с запахом пустыни атмосферы Мэдисон-Сити. Холодный туман, приплывший с океана, рождал золотистые нимбы вокруг уличных фонарей. Звонки трамваев, монотонный вой портовых сирен, низкие пароходные гудки, приглушенные пухлым покрывалом тумана, звучали, словно музыкальное попурри из какого-то другого мира.

Дом с меблированными квартирами приютился на крутом склоне холма. Селби нажал на кнопку, расположенную рядом с табличкой: «Управляющий».

Дверь открыла женщина лет сорока. Было заметно, что она ведет отчаянное арьергардное сражение с возрастом. Это пока проявлялось в слишком щедро нанесенных румянах, уголках губ, постоянно приподнятых сознательным напряжением мышц лица, которое, казалось, замерло в искусственной, накладной улыбке. Некоторая скованность походки указывала на постоянное ношение чересчур узкого корсета.

Женщина с профессиональной сердечностью улыбнулась Селби:

— Вы ищете студию или квартиру?

— Ни то, ни другое, — ответил Селби. — Я окружной прокурор графства Мэдисон. Меня интересует миссис Гролли и…

— А, исчезнувшая женщина.

— Мы нашли ее сегодня днем.

— Где?

— В одном доме — мертвой.

Женщина сделала вид, что это известие ее крайне взволновало, и спросила:

— А как ребенок?

— С ребенком все в порядке, — ответил Селби.

— Полиция уже тщательно осмотрела ее квартиру.

— Мне хотелось бы взглянуть еще разок. Поколебавшись какой-то миг, женщина сказала:

— Хорошо, я дам вам ключи, но хотелось бы, чтобы вы удостоверили свою личность.

Селби предъявил женщине документ, который, видимо, полностью снял все подозрения. Она передала ему ключи со словами:

— Это на шестом этаже, дверь налево в глубине коридора. Номер шестьсот девятнадцать. Когда будете уходить, не забудьте вернуть ключи.

Дребезжащий, тускло освещенный лифт доставил Селби на шестой этаж. По затхлому коридору, устланному потертой дорожкой, мимо ряда негостеприимных дверей он подошел к нужной квартире. Цифра 619 была практически незаметна в красноватом полумраке коридора. Селби вставил ключ в замочную скважину и открыл дверь.

Полиция, очевидно, отнеслась к осмотру достаточно формально. В квартире не осталось никаких следов ее пребывания, если не считать выдвинутого ящика письменного стола и открытой дверцы платяного шкафа.

Это была совсем крошечная квартира. Повсюду виднелись следы пребывания ребенка. Резиновая собачка с пищалкой в животе, издающая пронзительный визг при нажатии, погремушка, пластмассовое кольцо для зубов, пустышка валялись на столе. Там же находилось несколько свежих номеров журналов, взятая в библиотеке книга и нераспечатанная пачка сигарет.

Картины, развешанные по стенам, явно входили в стандартное оформление меблированной комнаты. Правда, среди них Селби обнаружил два исключения. На вставленной в рамку фотографии был изображен Эзра Гролли. Селби, привыкший встречать лохматого, оборванного фермера, был безмерно удивлен, увидев его в белой сорочке и безукоризненном галстуке. Другой снимок запечатлел маленькую девочку. Голенькая, как в день, когда увидела впервые свет, она, ухватив большой палец ноги, счастливо улыбалась в объектив беззубым ртом. Очевидно, это была увеличенная копия снимка, сделанного тут же, в комнате.

Из всего увиденного следовало, что миссис Гролли весьма поспешно приняла решение отправиться в Мэдисон-Сити.

Но почему?

Что-то должно было произойти, что-то толкнуло ее на этот шаг. Если рассуждать логически, естественной причиной путешествия могло послужить известие о серьезной болезни мужа. Скорее всего, она узнала об этом из телеграммы, но, поскольку телеграммы в ее сумочке не оказалось, очевидно, ее следовало искать в квартире.

Селби приступил к тщательному обыску. В картонной коробке из-под туфель, стоявшей в углу, на полке стенного шкафа, окружной прокурор обнаружил несколько пачек писем. Эти письма явно остались незамеченными, когда сан-францисские полицейские вели расследование по просьбе Рекса Брэндона.

Селби уселся и принялся за чтение. По мере того как он углублялся в содержание писем, прокурор все меньше замечал душную, унылую комнату с плотно закрытыми окнами. Перед ним постепенно развертывались яркие, полные драматизма страницы жизни убитой женщины. Селби настолько увлекся чтением, что почти забыл о цели своего приезда.

В коробке оказались письма от Эзры Гролли и от матери Алисы Гролли. Письма матери первоначально были адресованы мисс Алисе Доллман, а позже — миссис Алисе Гролли. Они были лаконичны, содержательны и порой весьма желчны. Письма с простой подписью «мама» были написаны нетвердой рукой. Женщина жаловалась на зрение, но ее ум был ясен и точен, она не стремилась смягчать выражения.

О клерке, которым, видимо, заинтересовалась дочь, мать писала:

«Если ты полагаешь, что можешь быть счастлива с этим снятым и вдобавок скисшим молоком, то, несомненно, мы встречаемся с примером настоящей любви. У него нет и никогда не будет денег, чтобы обеспечить семье сносную жизнь. Если девушка собирается выйти замуж за столь тонкошеее и убогое существо, то она, несомненно, безумно влюблена. Я вовсе не хочу, чтобы мои соображения как-то повлияли на твое решение».

Позже в ее письма вкралась нотка какой-то неуверенности.

«Эти поганцы-врачи построили весьма своеобразную этическую систему. Вы платите им деньги, чтобы узнать, что с вами, но вместо этого они удовлетворяют лишь собственное любопытство. Единственное, что говорят всем, состоит в универсальной формуле: „Не беспокойтесь“. Не знаю, что и сказать о твоем Эзре Гролли. Никогда не встречала этого человека. Твои письма полны энтузиазма. Это меня беспокоит, потому что никто не знает тебя лучше меня. В твоих словах я слышу избыток энтузиазма. Это значит, что либо ты пытаешься внушить нечто себе, либо, напротив, навязать свои идеи мне».

Со времени отправления этого письма прошло примерно шестнадцать месяцев. Спустя шесть недель у миссис Доллман уже не оставалось никаких иллюзий ни по поводу своего здоровья, ни по поводу причины, побуждающей дочь сочетаться браком с Эзрой Гролли. Она писала:

«Послушай меня, Алиса. Я не так романтична, как большинство женщин моего поколения. Я считаю, что лишь первый брак бывает по любви. Если это не так, значит, женщина больше склонна прислушиваться к голосу рассудка, чем к влечению сердца. Обычно она делает это ради себя. Но у тебя не так. Ты собираешься выйти замуж ради моего блага. Мое тело много лет верно служило мне, но старый механизм изрядно поизносился. Доктора еще способны подпаять его в одном или залатать в другом месте, но если хочешь узнать мое мнение, то исход гонки между косой времени и ножом хирурга предрешен, и участие в этом состязании лишено смысла. Конечно, операция, которую они хотят сделать, немного продлит мои дни, а морской круиз доставит огромную радость женщине, которая так обожает совать свой нос в дела ближних. Однако никакой, даже самый искусный, хирург не вернет мне молодость, а каждая секунда океанского путешествия превратится в кошмар при мысли о том, что оно стало возможным потому, что ты продала себя у алтаря. Я хорошо знаю тебя, и мне известно, что мои советы вряд ли что-нибудь изменят, но я заявляю прямо: если ты выйдешь замуж, я не приму ни цента твоих денег свыше тех сорока долларов в месяц, которые ты мне высылаешь сейчас. Я приму с радостью каждый цент этих денег, но не больше, даже если твой муж — владелец монетного двора».