Это происходит в Египте в наши дни - Мухаммед Юсуф Аль-Куайид

— Посплю немного.

На середине пути проснулся, спросил:

— Куда мы едем?

Я посмотрел на него. Глаза у него были спокойные и глубокие, как небо в летний день. Я сказал, что мы едем в Тауфикийю, отдадим письмо начальнику участка и вместе вернемся. Спокойствие в его глазах сменилось тревогой, черты лица исказились, словно от боли. Я отвел глаза. В Тауфикийе он не пытался бежать. Когда, выйдя из машины, я взял его за руку, он ударил меня по руке и сказал, что бегут только трусы, а он бежать не собирается. Я пропустил его вперед. Он остановился, обернулся, поднял руку. Я подумал, что он сейчас ударит меня. На лице его отразилось колебание. Потом он опустил руку и сказал:

— Не хочу мараться.

Когда я привел его к офицеру, офицер взглянул на нас обоих и спросил:

— Кто из вас смутьян?

Я воспринял это как оскорбление. Ткнул пальцем в ад-Дабиша, отдал офицеру письмо.

— Можешь возвращаться, — кинул он мне.

Я напомнил ему про ответ, он быстро написал письмо и отдал мне, сказав, что если понадобится, переговорит с председателем по телефону. На той же машине «скорой помощи» я один вернулся в ад-Дахрийю.

Что рассказали люди об ад-Дабише Араисе. Встреча автора с женой ад-Дабиша

Вслед за известными романистами скажу, что лишь случай свел меня с женой ад-Дабиша. Я живу вдали от родной деревни. Однажды утром навестили меня трое деревенских парней, приехавших в Каир по неотложным делам. После приветствий, объятий и обычных расспросов зашел разговор о том, что привело их в Каир. Старший из посетителей, преподаватель основ агрономии в начальной школе, сказал, что они — комиссия, а он — он указал на себя длинным пальцем — ее председатель. Приехали в столицу купить кое-что необходимое, учитывая особые обстоятельства. Эти слова возбудили мое любопытство. На мои настойчивые вопросы парень ответил, что послезавтра через их деревню должен проехать кортеж президента Никсона. Вот они и прибыли, чтобы получить в министерстве информации портреты Никсона и американские и египетские флажки, по триста штук. Флажки развесят на телефонных и электрических столбах и украсят ими здание железнодорожной станции в Тауфикийе. Он показал мне официальные письма за подписью председателя деревенского совета, в которых излагались эти просьбы. Они должны также купить магнитофонные кассеты с записями народных песен и национальных гимнов и магнитофон марки «Филиппс» или «Нейшнл». На обратном пути заедут в Кяфр аз-Зайят, где возьмут напрокат шатер, который должен быть установлен на станции, чтобы придать ей нарядный вид и заслонить собой убогие крестьянские домишки, и триста стульев, на которых будут сидеть встречающие, пока не покажется кортеж*. [*Я так и не понял странного пристрастия к цифре 300. Почему все приобреталось в количестве трехсот штук? Быть может, в этом есть какой-то тайный смысл, известный лишь председателю деревенского совета.] Возьмут они также два микрофона, один установят на железнодорожной станции, второй — на машине «скорой помощи», и некоторое количество голубей. К голубям привяжут флажки двух стран и в момент приближения кортежа выпустят в воздух. Купят цветной материи на платья двум девочкам, которые будут приветствовать президента, стоя на видном месте, возле железной дороги. На одной девочке платье должно быть цветов египетского флага, на другой — американского*.

* Позднее я узнал, что девочка, на которой было платье такой расцветки, как американский флаг, сирота. Отец ее погиб во время октябрьской войны. Ни девочка, ни ее мать, молодая вдова, не понимали, что ласково улыбающийся американский гость — виновник смерти их единственного кормильца.

— Но ведь ад-Дахрийя, — сказал я недоуменно, — находится в пяти километрах от железной дороги и президент в нее не заглянет. Все эти приготовления должны бы делаться в Тауфикийе.

Председатель комиссии сказал, что все это верно, но дело в том, что председатель деревенского совета — человек, обладающий непомерным честолюбием. Ему приснилось, что он пожимает руку президенту Никсону в качестве губернатора провинции аль-Бухейра, а президент Никсон благодарит его за исключительно радушный прием и дарит ему белую розу. Сон этот все комментировали по-разному, но сходились в одном — председателю деревенского совета визит сулит неисчислимые блага: возможно, он станет председателем совета Города Этай аль-Баруда или Даманхура, а то и Александрии. А один служащий деревенского совета, человек набожный, длиннобородый и не выпускающий из рук четок, клялся, что видел во сне председателя губернатором аль-Бухейры в ранге министра — поскольку провинция очень обширная — и сам лично участвовал в его встрече, среди восторженных масс народа, при его въезде в Даманхур. Председатель совета пригласил к себе набожного служащего и — чего никогда не бывало раньше — предложил ему сесть, угостил чаем с мятой и дорогой сигаретой. Потом попросил его рассказать свой сон и истолковать его. После этого случая преобразился не только сам председатель, но и все служащие деревенского совета. Все, как один, стали мечтать о том, как после исторического визита их начальник вознесется на небывалую высоту. По очереди входили они в его кабинет и рассказывали свои сны. Председатель созвал срочное заседание деревенского совета, на котором заявил, что поскольку Тауфикийя входит в состав ад-Дахрийи (что абсолютно неверно), им следует достойно подготовиться к встрече президентского поезда. Присутствующие согласились со всеми предложениями председателя. А после заседания в кабинет председателя, со счастливым видом сидевшего у своего стола, заглянула цыганка-гадальщица. Он попросил ее предсказать ему будущее. Цыганка спросила имя его отца и матери, раскинула камешки, что-то пошептала и объявила:

— Счастье твое привезет черный и масляный.

Председатель не понял и переспросил. Цыганка повторила те же слова. Вмешавшийся посыльный совета объяснил, что черный и масляный — это поезд. Глаза председателя полезли на лоб, тело свело судорогой, он громко закричал и грохнулся на пол. Прибежавший врач еле вывел его из обморочного состояния. Но председатель долго еще не мог успокоиться, руки его дрожали, зубы стучали, а один глаз косил. С той поры ни о чем, кроме визита и будущего поста, он говорить не мог. Развил бешеную деятельность и даже хотел некоторое время пожить в ад-Дахрийе, но испугался, что невеста от него отвыкнет. Кроме того, в Александрию необходимо было ездить уже затем, чтобы информировать владычицу сердца — ее в первую очередь — о перспективах получения высокого поста.

Незадолго до того, как гости мои собрались уходить, я задал им традиционный вопрос:

— А какие новости в деревне?

И вот вместо обычных новостей о смертях, ссорах и раздорах, о бедняках, которые все больше разоряются, и о богачах, которые наживаются, они рассказали мне историю ад-Дабиша Араиса и никак ее не прокомментировали. Ни один не высказал своего мнения. Я стал расспрашивать о подробностях. Подробностей они почти не знали, сама история их мало трогала, и воспринимали они ее как ад-дахрийский курьез. В тот же день я выехал в деревню. К этому побудили меня многие и сложные причины. Через три часа я уже был в ад-Дахрийе. Там все казалось спокойным, словно ничего и не произошло. Я встретил многих знакомых, они рассказали мне об ад-Дабише. Я отобрал из их рассказов все, что раскрывает правду об этом человеке. И чем больше нового я узнавал о нем, тем больше мне хотелось встретиться с его женой. Пока я обдумывал, как это сделать, встреча произошла случайно. Я стоял с другом на центральной улице деревни, когда мимо прошла Судфа. Друг знал о том, какой интерес я питаю к истории ее мужа, и указал мне на нее: вон Судфа.

Она остановилась, подошла к нам: худенькая — кожа да кости — женщина. На руках — грудной ребенок, да еще двое держатся за подол. Старая, выгоревшая галабея, казалось, вот-вот расползется под их пальцами на куски. Лицо такое бледное, какое бывает лишь у мертвых, ожидающих погребения. Переложив младенца на левую руку, она обернула правую краешком покрывала, протянула мне. Я подал ей свою — и не успел отдернуть, как она наклонилась и поцеловала ее. Я спросил о детях. Судфа сказала, что это дети ад-Дабиша. Мой друг потрепал каждого по щеке. Малыш рассмеялся, потянулся за его рукой, и оказалось, что голова у него непропорционально большая по сравнению с тельцем. Мы замолчали, испытывая чувство ужасной неловкости. Чтобы как-то рассеять ее, я спросил:

— Что делаешь?

Как ни печальна она была, усмехнулась. Мне в ее усмешке почудилась горькая ирония. Поскольку она молчала, я подумал, что она не поняла моего вопроса, и, озираясь по сторонам, пытался найти нужные слова. Но тут услышал ее глухой, словно выходящий из пересохшего колодца голос: