Война Роузов - Уоррен Адлер

Вытерев руки о фартук, она медленно прошла в столовую и ласково погладила прохладную мраморную крышку серванта. Увидев искаженное отражение своего лица в серебряной крюшоннице, она удивилась — ей ли принадлежат эти черты. Может быть, отрешенно думала она, это вовсе не мое отражение, а всего лишь предмет отделки, как этот огромный канделябр — безжизненный и неподвижный, ценный лишь тем, что является частью Истории? Неожиданно она вспомнила слова матери, ту досаду и упрек, которые проскальзывали в ее тоне, когда дочь заявила, что собирается бросить колледж, чтобы полностью посвятить себя Оливеру. Это старая история, и она сейчас вспоминала ее безо всякого удовольствия.

— То, что ты кого-то любишь, еще не повод для изменения планов на жизнь, — предупреждала мать.

— Но я вернусь в университет, когда он закончит юридический факультет, — уверяла ее Барбара.

— Но тебе необходимо чем-нибудь заниматься.

Ее удивили тогда слова матери. Барбара всегда считала, что мать работает из-за денег, чтобы помочь отцу содержать семью.

— Но у меня не останется времени, ты даже представить себе не можешь, как я люблю Оливера, — не отступала Барбара, словно этой фразой все объяснила. Почему они не убедили ее тогда, что чувства так быстротечны? В этом мире ничто не вечно, кроме, может быть, старинных вещей, которые ее теперь окружают? Пальцы потянулись к искусно сделанному канделябру, она осторожно погладила его завитки.

И все-таки сейчас она злилась вовсе не на мать, которая так и не смогла настоять на своем, она злилась на себя, на ту девятнадцатилетнюю глупышку, которую сейчас оставалось только высмеять.

Любовь, подумала она, вспоминается лишь как обман, на который так легко поддаешься. Любовь оказалась ложью.

Тут на нее снова нахлынули недавние чувства, на этот раз более четкие. Нет, конечно, она не желала, чтобы Оливер погиб, находясь в полном здравии. Конечно, нет. Это жестоко, аморально и просто немыслимо. Но с того самого момента, когда в первый раз позвонил врач и сказал, что Оливер серьезно болен, у нее зародилась невероятная мысль… впрочем, нет, эта мысль вполне реальная.

С ней пришла и другая: как она будет жить одна? И можно ли дальше существовать рядом с Оливером?

Она не впервые задумывалась над тем, сможет ли прожить без мужа. Эта идея зародилась уже довольно давно. Может быть, с самого начала их семейной жизни. Она, правда, никогда серьезно над ней не задумывалась из-за недостатка свободного времени: ведь они постоянно были заняты: строительством, воспитанием детей, выращиванием цветов и других растений, собиранием антиквариата. Их совместная жизнь, казалось, вся состояла из сплошных проектов. Она стала для него нянькой, когда он учился на юридическом факультете. Потом играла роль образцовой жены перед прислугой, которая должна была создать им репутацию в светских кругах. А быть милой и нравиться всем его старшим партнерам — это вообще считалось прямой обязанностью образцовой современной супруги. Она только и делала, что льстила и заискивала. Да еще создавала ему уютный семейный очаг — место, где он мог бы выпустить пары. Им пришлось съехать из уютной меблированной квартиры и поселиться в большом доме за городом, что более подобало их положению. Потом они копили деньги на машину, на занятия танцами, потом снова копили на машину, на зубных техников. И все эти усилия привели их к этому… к гигантскому, немыслимому проекту перестройки дома, которому они оба отдавали всю энергию и фантазию. Так что же происходит теперь, когда этот проект завершается, спрашивала она себя, медленно заходя в библиотеку, где, уткнувшись в газету, сидел ее муж. Этот вопрос требовал ответа. И она готова дать его.

— Я не бросилась как сумасшедшая к тебе в больницу в Нью-Йорк, Оливер, потому что мне было все равно, — это не ответ на мучивший ее вопрос. И все-таки она сказала все, что накопилось в душе. Он поднял глаза и посмотрел на нее поверх очков.

— Все равно? — он снял очки и положил их на кожаный подлокотник честерфилдского кресла.

— Да, мне просто было все равно, — четко проговорила она.

— Ты хочешь сказать, что тебе все равно, умру я или останусь жив? — он уперся рукой в бедро и прищурился.

— Вот именно, Оливер.

— Ты это серьезно? — он казался совершенно обескураженным, и она подумала о миллионах других женщин, которые рано или поздно приходили к такому же выводу, как она.

— Серьезней не бывает. Можешь не сомневаться. Мне безразлично, что с тобой происходит. И я испытываю это чувство уже довольно давно, — она постаралась взять себя в руки, прекрасно понимая, что сейчас необходимо оставаться спокойной и осторожной.

— Вот значит как, — он щелкнул пальцами, — ты решила разрушить нашу жизнь, наши отношения, нашу семью, — он снова прищелкнул пальцами. — Так вот просто.

Она внимательно наблюдала, как он изо всех сил старается взять себя в руки. Вот он поднялся, открыл дверцу шкафа и налил себе виски, потом выпил его одним глотком.

— Я не могу в это поверить, — проговорил он после долгой паузы.

— Придется…

Она сидела в другом честерфилдском кресле, выпрямив спину и положив ладони под колени. Стаффордширские статуэтки, казалось, взирали на них, как живые свидетели. Он вытер подбородок и покачал головой.

— У тебя есть кто-то?

Его голос предательски надломился, и ему пришлось прокашляться. А может быть, ему понадобилось это для того, чтобы скрыть рыдания?

— Нет.

— Но ты хочешь завести любовника? — быстро спросил он, и она почувствовала в его тоне привычные адвокатские интонации.

— Может быть.

При перекрестном допросе всегда надо быть осторожной, он как-то сам говорил ей об этом.

— Я сделал что-то не так? — осторожно спросил он, по всей видимости, стараясь ухватиться за последнюю соломинку.

— Да нет, ничего особенного.

— Тогда, может быть, я чего-то не сделал?

Она тщательно подбирала слова для ответа.

— Сознательно ты ничего не делал, — тихо проговорила она. Потом стала наблюдать за его лицом, которое начал искажать гнев.

— Что, черт возьми, это должно означать? — взорвался он. Она прекрасно понимала, что взрыв просто неизбежен, и очень надеялась, что он не заплачет. Тогда придется наглядно показать, как он ей безразличен.

— Это означает, — спокойно начала объяснять она, — что ты не понимаешь, что происходит, и скорее всего здесь нет твоей вины. Все дело во мне, — она помолчала, пожала плечами и еще крепче обхватила руками ноги. — Я просто решила, что не смогу больше прожить с тобой ни одной минуты. Но ты, как я уже сказала, не виноват… — он попытался что-то сказать, но она предупреждающе подняла руку. — И все страдания, которые ты мне принес, делал несознательно.