Карьера - Александр Николаевич Мишарин

инфаркт. Его, Кирилла, испуганная командировка в Москву, вызов Февроньи Савватеевны… Слова Марины, что это единственное отцовское спасение… И долгие, тайные уговоры самого себя, что это действительно так! Корсаков, каждый раз наезжая в Москву, видел это новое сообщество, снова крепкий, но другой, уже чужой отцовским дом. Белизна скатертей, полотенец, белья, занавесок, воротничков, дорожек… Какая-то снежная, крахмальная белизна и прищуренный, иронический, издалека вопрошающий его, Кирилла, отцовский взгляд: «А ты уже не надеялся? Не надеялся, что я снова выкарабкаюсь?» И еще…

Кирилла иногда даже пугало это заигрывание со временем, с возрастом! Эта уверенность, что уже нет в жизни тех неожиданностей, тех ударов, которые могли бы завалить, закончить, побороть его, отца, сопротивление. Это иногда казалось ему уже бесчувственностью. Тайной эгоизма природы.

Он никогда не просил помощи у отца. Не просил о малейшем содействии, разве что сразу после института, когда ему до смерти не хотелось ехать на военные сборы. «Как же это я буду его просить? — дальше шло имя знаменитого маршала, с которым отец дружил еще в гражданскую. — Что он мне скажет? Сам ты почти тридцать лет служил в армии, а сына просишь освободить по какой-то записке?!..» Корсаков невольно не без злости подумал: «Какие это, интересно, тридцать лет?!» Но главное все-таки понял… Пробиваться в жизни ему придется самому! Нет, если бы он попросил как следует, поплакался, уговорил бы мать, — что само по себе было дело столь же безнадежное! — отец, может, и поехал бы куда нужно… Но уважение к сыну… Упование на сына… Ожившее еще там, в безвестности, в муках, в аду, навсегда бы умерло в старшем Корсакове.

У Кирилла была прекрасная анкета, образование, хорошая голова, школа, обида на начало жизни. И не открываемая, даже самому себе, уверенность, что он всего добьется сам. Нет, не особых каких-то благ, а осмысленности своей жизни. Уважения к самому себе. Именно это он больше всего ценил в отце. Да, да, именно естественное, природное уважение к самому себе.

— Дети как? На юге? — то ли спросил, то ли констатировал Александр Кириллович.

— Да, с Мариной.

— Выросли?

— Генка очень вытянулся.

— А Галка, наверно, совсем невеста?

Это был тоже не вопрос, а как бы финал естественного разговора дедушки о внуках. Александр Кириллович никогда не баловал их ни вниманием, ни особой лаской.

— Ну… что? — отец неожиданно резко повернулся к Кириллу Александровичу. — Что еще наши умники с Афганистаном придумали? Так ведь я и до новой войны доживу?!

— А тебе бы хотелось? — с внезапным, даже для самого себя, раздражением спросил Корсаков. Его сейчас совершенно не интересовал ни Афганистан, ни «наши умники», ни мрачные пророчества.

— Ну, конечно, защищаешь честь мундира! А я их всех мальчишками помню. Как всегда бывает в истории, выжили не самые… Яркие!

— Вот именно — выжили, — тихо, опустив голову, проговорил Кирилл.

Отец наклонил голову и попытался заглянуть сыну в глаза. В этом слабом, неуверенном движении были боязнь за него, сострадание ему. И Кирилл это понял.

— Хочешь… — отец протянул ему на широкой, пергаментного цвета ладони несколько соевых батончиков. Почему-то он любил их и иногда, чуть стесняясь, угощал Кирилла.

— Шоколад вреден, а они нет… — попросил не отказываться старик.

На секунду их глаза встретились, и Кирилл сам не понял, как получилось, что он обнял, прижал к себе обеими руками голову отца.

— Ну, ну! Ладно… — слабым, сопротивляющимся благодарным голосом остановил его Александр Кириллович.

Кирилл отошел, закурил.

— Я бы… мог. Ты мне только объясни, с кем надо поговорить? Что там у тебя? Не скрывай… — слышал Кирилл за своей спиной неожиданно растерянный, хриплый голос отца. — Только ничего не скрывай! В жизни ничего страшного не бывает. Все от нее — от жизни!

Кирилл поразился, с какой быстротой отец сумел взять себя в руки. Он уже смеялся над самим собой. Закашлялся, взглядом попросил достать ему платок из кармана. Трубно высморкался и с каким-то молодым удовлетворением от хорошо свершившейся естественной потребности взглянул на сына.

— Напроказничал, небось? По бабской линии?

И тут же замахал рукой, мол, знаю я эти ваши дела и не интересуюсь ими, не вздумай мне рассказывать о них. Он снова уходил в раковину, снова отдалялся. Для Кирилла было бы даже дико представить себе, чтобы он обсуждал с отцом женщин, мужские похождения…

— Я никоим образом… — противореча сам себе, начал Кирилл. — Никоим образом не собирался о чем-нибудь просить тебя. Просто заехал… — И зачем-то добавил: — Марина просила.

— Спасибо, — церемонно поклонился Александр Кириллович. — Обеда, что ли, дома нет? А Хавронья славно готовит?

Посмотрел в сторону дома и глухо, с неопределенным раздражением добавил: «Только очень долго… От завтрака до обеда — не дождешься!»

Он быстро посмотрел на сына и с неудовольствием, будто хотел отвязаться от него, сказал: «А Ваня будет сегодня. Обещал… во всяком случае».

Он никогда при Кирилле на называл Логинова «Ваней», и это неприятно кольнуло Корсакова.

— Для него, наверно, Хавронья и старается. Гляди, и тебе перепадет «с барского стола»!

Александр Кириллович внимательно и, как показалось Кириллу, недоброжелательно посмотрел на него.

— Я, однако, поеду… У меня в пять встреча. — И поспешил добавить, покраснев от того, что отец может неправильно понять его: — Деловая!

— А какие же еще у тебя могут быть? — с неожиданной легкостью отец поднялся с кресла.

Кирилл задержался, думая, что отец хочет его проводить. Но Александр Кириллович только протянул руку. Кирилл поймал себя на том, что закрыл глаза, когда отец целовал его, как обычно, в лоб на прощанье.

— Не забывай, — уже совсем дежурно и отчужденно прозвучали его последние слова.

Кирилл растерялся — нужно было что-то сказать. Сломать это внезапное, почти издевательское отчуждение, выталкивание его, сына, из родительского… Нет, вернее, из отцовского дома, но старик понял и это.

— Мы ведь, кажется, попрощались? — полувопросительно, полураздраженно напомнил он и, опустившись в кресло, дал понять, что сын отвлекает его. «От каких таких дел?!»

Когда Корсаков, все быстрее, злясь на самого себя, злясь по-детски, потерянно шел по дорожке мимо дома прямо к калитке, он услышал за спиной:

— Не забудь