Где собака зарыта - Адам Ведеманн

— А если не поцелуемся? — спросил я.

— ТОГДА ТЫ ПОТЕРЯЕШЬ АЛАРАНУ.

— Ну и что?

— АЛАРАНА ЭТО СЕРЬЕЗНО. НИКТО НЕ ЗАХОЧЕТ С ТОБОЙ РАЗГОВАРИВАТЬ. У ТЕБЯ НЕ БУДЕТ ДРУЗЕЙ, ОДНИ ЛИШЬ ШАПОЧНЫЕ ЗНАКОМСТВА. ВСЕ БУДУТ ИЗБЕГАТЬ ТЕБЯ КАК ПЛОХОГО ЧЕЛОВЕКА.

— А что с моей алараной? — неожиданно спросила Баата.

— ТЫ МОЖЕШЬ ОБРЕСТИ ЕЕ. ЦЕЛУЙТЕСЬ. СТРАСТНО.

— Ну что, поцелуемся, — предложила Баата. — От нас ведь не убудет.

— От нас ведь не убудет… — повторил я за ней. Хоть и глупо было просто так ни с того ни с сего начать целоваться. Тем более что я никогда раньше Баату не рассматривал в этом ракурсе. Сам не знаю почему, но мы оба вдруг встали.

Дверь резко распахнулась, и вошел дух, незваный, большой, густой: мама Бааты в белой ночной сорочке, с распущенными волосами. В этот момент она была воистину чем-то несусветным.

— Это что еще за сидение по ночам! — прикрикнула она. — Что тут, собственно говоря, происходит? Беата, марш в кровать! А вам, молодой человек, лучше отсюда побыстрее уезжать.

8. А мне и так в любом случае предстояло на следующий день уезжать. Только на этот раз я решил успеть на первый утренний автобус, был такой в четырнадцать минут седьмого, я записал, когда приехал; в течение этих двух часов, что мне остались до половины шестого, я, само собой, глаз не сомкнул, лежал на тахте в темноте и думал обо всем том, что произошло, а оно росло во мне, пухло, как большой черный волосатый пузырь, который нечем проколоть и который в конце концов прилепляется к тебе, облепляет тебя, залезает тебе в уши, в легкие, и в итоге ты оказываешься весь в сфере пузыря, а мир вне пузыря становится для тебя неизвестным.

В таком состоянии духа я встал с тахты на несколько минут раньше, чем собирался; я хотел просто собрать пожитки и выйти, ни с кем не раскланиваясь, чтобы как можно скорее выбросить из себя и эту квартиру, и все имевшие в ней место события; выйти на свет божий и светом этим привести себя в чувство. Но Баата тоже, по всей видимости, не спала, потому что, когда я начал суетиться, она заглянула в приоткрытую дверь и сказала:

— Уже уходишь? Подожди, я провожу тебя.

Нечеловеческая грусть ее голоса пронизала меня насквозь. Я подождал. Мы шли в молчании, нарушаемом лишь кашлем сопровождавшего нас Фитцджеральда. Не знаю, зачем Баата взяла его. Из-за него мы были вынуждены идти очень медленно, вот я и опоздал на автобус. Следующий был через час пятнадцать.

— Тогда, может, погуляем по городу, — предложила Баата. Мы гуляли в полном молчании. Баата выглядела так, как будто что-то лишило ее сил, как после огромного напряжения или после пыток, во время которых не издала ни звука. У каждого из нас за плечами были две бессонные ночи. Видать, не сделала на этот раз себе макияж (не успела?) и поэтому казалась такой бледной и опухшей.

Мы вышли на какую-то маленькую площадь, поросшую травой, с парой скамеек. Над одной из арок висела ржавая вывеска с нарисованным на ней вздыбленным конем.

— Здесь я прогуливала уроки, — неожиданно сказала Баата.

— А там что было? — спросил я, стараясь выказать минимум любопытства.

— Там был бар «Под Конем», никогда там не была.

— И чем ты занималась, когда прогуливала уроки?

— Просто сидела здесь.

И это было все, что мы сказали друг другу. Час худо-бедно пролетел.

Весь обратный путь на моем плече спал какой-то солдат с лицом сплошь в прыщах. Я решил, что ему это позволительно. Вышел я в Варшаве на Западном Вокзале, был уже почти полдень, но день серый, никакой. Мне вспомнилось, что сегодня суббота и скоро закроются все магазины, поэтому я вскочил в автобус и поехал в центр. Ничего не купил, лишь вымотался понапрасну. На Замковой площади я заметил Юлию Хартвиг, тащившую две сумки с покупками, одетую во все белое, а тем временем на небе (а вернее: под ним) повисли сине-коричневые тучи и даже начало немного моросить, и во всей этой белизне она выглядела как-то так жалко, что мне вдруг захотелось подойти к ней и предложить помочь нести ее сумки, но я вовремя сообразил, что, скорее всего, сам выгляжу как десять несчастий и что она наверняка примет меня за наркомана и подумает, что я хочу обокрасть ее, ну я и прошел мимо как ни в чем не бывало.

Поезд (пассажирский) до Гданьска был только вечером, вот и шатался я по городу, потому что боялся входить в кафе и что-либо там заказывать, вообще контактировать с кем бы то ни было. На улице Новы Свят ко мне ни с того ни с сего пристал какой-то парень и спросил:

— Веришь ли ты, что Иисус Христос воскрес?

— Да, — сказал я.

— Значит, ты уже спасен. Встретимся в раю, — сказал он мне и вручил цветную брошюрку на английском языке. С обложки на меня смотрел Иисус и улыбался, но как-то ехидно, щеря белые американские зубы.

На Центральном Вокзале атмосфера всегда такая, будто на дворе ночь. Я сел в зале ожидания наверху, люди сидели оборотившись на все стороны света, как будто совершали некое языческое богослужение. Никто не разговаривает, никто не спит, между лавками прохаживается мил… (и вовсе не мил-, а пол-) полицейский. Один гражданин достал из сумки бутерброд и положил рядом с собой на лавку, а когда застегивал сумку, неизвестно откуда появился исключительно нахальный голубь и начал этот бутерброд клевать. Заметив это, гражданин отогнал голубя и выбросил бутерброд в урну. И тогда с потолка спорхнули все голуби, числом, наверное, больше десятка, и заклубились в этой урне и над нею.

— Как крысы, — сказала пожилая женщина. — Ни дать ни взять, крысы.

Сижу в поезде. Из противоположного окна открывается вид на нечто такое, что можно написать только заглавными буквами: Невиданный Заход Солнца Над Равниной. Теперь моя голова отбрасывает тень на то, во что я вглядываюсь: наросты, лишаи, шрамы. Моя голова бросает тень рефлексии на то, что я вижу. Поскольку рефлексия просветляет и делает более рельефным то, что в голове, и затемняет и замутняет то, что перед глазами.

Когда поезд остановился в Гданьске, была еще ночь, и неудобно было будить людей звонком, а потому я поехал дальше, до Сопота, а там пошел на пляж. Постепенно начало светать. Я сел в обитое дерматином плетеное пляжное кресло (на спинке надпись: ЗДЕСЬ Я ОТДАЛАСЬ ПАРНЮ ПО ИМЕНИ ЯЦЕК. ЕМУ 19 ЛЕТ, И ЖИВЕТ ОН ВО ВЖЕШЧЕ). У моря коричневый цвет. По морю плавают корабли. Между листками тетради хрустит песок.

начато в ноябре 1992

закончено в декабре 1994

СМЫСЛ ЖИЗНИ

средиземноморский рассказ

I. Падуя

Нас туда отвез парень по имени Мауро (тоже филолог, только итальянский, в любом случае на нас обоих были одинаковые очки), соблазнил нас этой Падуей, а потом оставил нас на улице Данте и — желаю вам счастья в нашей общей безнадеге (никаких перспектив ни у кого из нас троих). Только его и видели, впрочем, что там, для автостопа это дело обычное, только немного жаль, что вместе с его маленьким красным (итальянским) фиатом[2]исчезла и комнатушка, которую он занимал в общежитии и на которую мы рассчитывали. В порядке скромной компенсации перед нашими глазами неожиданно предстала знаменитая падуанская рыночная площадь, а стоящая на ней церковь (обозначенная Бесом как место возможной встречи) из строчки в путеводителе превратилась в нечто в высшей степени реальное и каменное. Имеющее ступеньки. На которые можно сесть и перевести дух. (Нам предстояло ждать всех остальных до шести вечера.) Моника Пех как села, так и осталась сидеть; меня некоторое время спустя потянуло осматривать достопримечательности, вот и оставил я ее на страже нашего скарба, а сам, свободный, как птица, пошел по какой-то улочке куда глаза гладят, стараясь по возможности удержать в голове логический порядок очередности поворотов (на случай если бы память моя, отягощаемая обслуживанием все новых и новых всплесков интереса, не справилась); улочки были узкие, и мне помимо воли пришлось стать свидетелем и даже участником (пассивным) нескольких дорожных происшествий, крику было выше крыши; персики дороже, чем в Вероне.

Новая встреча с рыночной площадью обнаружила ее обогащенной присутствием Матульской и Беса, которым Моника как раз докладывала обо всех (главным образом итальянских) ухажерах, объектом внимания которых она успела стать, пока сидела на ступенях. Они же, в свою очередь, рассказали о своем автостопе. Их подобрал грузовик. Сели, Магда первая. Шофер спросил ее, не мальчик ли она. Сказала, что нет. А Бес — ее жених? Нет. Тогда, может, брат? Тоже нет. Шофер почувствовал, что находится на правильном пути. Правая рука шофера мягко оторвалась от рычага переключателя скоростей и, точно ведомый из центра управления спутник, начала свой разведывательный полет к скрытым блузкой проявлениям Магдиного девичества. Дабы избежать открытого конфликта, Бес и Магда осуществили тактический маневр перемены мест, оставив руку слепой и поглупевшей (весь остаток водителя был сосредоточен на управлении мчащимся грузовиком), но все еще продолжавшей отчаянные конвульсивные попытки достичь то, от чего ее теперь отделяло ненавистное тело Беса. Наконец до водителя дошло, что, должно быть, произошло что-то непостижимое. Он резко затормозил и окриком заставил пассажиров покинуть кабину[3]. Когда очередь дошла до меня, я сказал, что весь город обвешан какими-то плакатами, расхваливающими какое-то культурное мероприятие, так, может, на него сходить? Ведь мы как-никак в Падуе, в городе, где золотые годы сладостной молодости своей провел не кто иной, как сам Ян Кохановский. Предложение мое было принято без каких бы то ни было конструктивных возражений, а потому мы, в приподнятом настроении (только Моника, когда ей пришлось снова надеть рюкзак, подумала, что она умрет), отправились на поиск сначала плаката, потом улицы, а в конце концов и самого здания, предоставившего свои стены этому представлению.