Тайна жизни - Михаил Николаевич Волконский

к стенке вместе с чиновником казначейства и старшим гимназистом, который все время порывался вперед, кашлял в руку и снова отступал. Мундир жал ему немилосердно под мышками, и он старался быть развязным, чтобы этого не было заметно. Молодой чиновник страдал отчужденностью от общества и краснел, потому что ему было жарко в наглухо застегнутом суконном сюртуке.

Алтуфьев понимал, что он вовсе не к месту между чиновником и гимназистом и что стоит он тут преглупо, и обвинял в этом Надю: она ставила его в такое положение. Он злился на себя и боялся, что барон или Анна Сергеевна заметят его и отгадают сейчас же причину его досады.

«Ну, конечно, она не торопится, когда все уже в сборе, потому что не желает вспомнить, что я жду ее! — мучительно думал он. — Если бы она желала этого, уже давно была бы здесь первая и сама ждала бы».

Анна Сергеевна, Вера и все остальные подошли к общей группе, стук вилок и тарелочек у закуски затихал. У одного конца закусочного стола сделалось настолько просторно, что к нему потянулись уже чиновник и гимназисты. Чиновник налил себе рябиновой, посмотрел на гимназиста, как бы соображая, чокнуться с ним или нет, не чокнулся, выпил и закусил колбасой, хотя ему, видимо, хотелось икры, до которой, однако, ему трудно было дотянуться.

Надя не показывалась.

Софья Семеновна пригласила гостей садиться.

Исправник шумно отодвинул свой стул. Рыбачевский уселся на указанное ему возле хозяйки место. Анна Сергеевна поместилась возле исправника. Алтуфьев кинул вокруг последний решительный взгляд и, не найдя Нади, направился с лицом Цезаря, переходящего Рубикон, к жене земского начальника и сел рядом с нею.

Остальные еще усаживались, когда явилась наконец Надя. Она казалась озабоченной и вместо того, чтобы взглянуть на Алтуфьева, ждавшего от нее этого взгляда, переглянулась только с Софьей Семеновной, прошла и села далеко, между Тарусским и казначейским чиновником.

«А, так!.. Ну, хорошо же!» — сказал себе Алтуфьев и с обычным у всякого влюбленного себялюбием решил тотчас же, что все это направлено лично против него.

Поступок Нади он объяснил себе следующим образом: пока никого не было, она казалась мила с ним, но на людях не хотела показывать это, потому что не относилась серьезно к нему, Алтуфьеву. И вот, по совету Софьи Семеновны, она нарочно опоздала к обеду, чтобы не сидеть рядом с ним.

«Ну, и прекрасно, я очень рад!» — внутренне волновался Алтуфьев и, с сумасшедшей жестокостью отвернувшись от Нади, начал весело разговаривать с женой земского начальника.

Он чувствовал, что Надя удивленно посмотрела на него и поняла, что он сердится на нее, однако нарочно засмеялся в это время, отвечая на слова своей соседки, в которых, впрочем, ничего остроумного не было. Он знал, что обижает этим Надю, но решил, что должен отомстить ей за ее поступок. То, что сделала она, он иначе не мог определить, как «поступок».

«Неужели она боялась, что я скомпрометирую ее?» — жгла его мозг мучительная мысль.

Ему изо всех сил хотелось, чтобы жене земского начальника было чрезвычайно весело с ним и чтобы Надя проскучала весь обед.

Но она, заметив, что делается с ним, как бы в свою очередь сказала: «Хорошо же!» — и с искренним оживлением отвечала на шутки Тарусского, несколько раз вызвавшего взрыв смеха на своем конце стола.

Алтуфьев жестоко страдал, но не сдавался. Он затеял с женой земского начальника, понизив голос, отдельный от общего разговор и, не переставая улыбаться и шутить, старался сделать этот разговор занимательным и интересным.

Маленькая черненькая барыня, жившая большую часть года в деревне, легко поддавалась петербургскому обаянию и к концу обеда надоела Алтуфьеву до того, что он возненавидел ее. Он в эту минуту ненавидел всех: не только жену земского начальника и горбуна с его отвратительным, неправильным русским говором, но и Софью Семеновну, и Тарусскую, и Веретенникова, сидевшего рядом с Верой и бароном, который был с другой ее стороны и дразнил Веретенникова, — и исправника, и его дочерей. Но более всех ненавистной казалась вероломная, безжалостная Надя. Разве так поступают, разве так издеваются над человеком?

Когда встали из-за стола и перешли на балкон, чтобы пить кофе, Надя, точно смилостивившись, одну минуту отстранилась от всех так, что Алтуфьев мог подойти к ней. Он отлично видел, что она ждала, чтобы он подошел, но он, не желая миловать и не допуская, чтобы его миловали, сделал вид, что не заметил ничего. Он с чашкой кофе в руках обернулся к подвернувшемуся, как нарочно, чиновнику из казначейства и хотел затеять с ним серьезный разговор, но тот так глупо посмотрел на него, что у Алтуфьева окончательно опустились руки.

По счастью, в эту минуту Тарусский показал ему глазами, что зовет его в сарай, где необходимо уже начать распоряжения. Алтуфьев поставил чашку и вышел.

У сарая собралась толпа крестьян, явившихся в праздничных нарядах, чтобы поглазеть на невиданное зрелище, и с необычайным почтением пропустивших Тарусского и Алтуфьева как главных устроителей.

— Это что же, жених будет, что ли, которой из дочек? — услыхал за собой Алтуфьев, проходя через толпу.

Ему захотелось зажать уши и ничего не слышать.

Он с Тарусским зажег лампы на сцене, затем оба осмотрели в последний раз декорации и дали знать управляющему Луке Ивановичу, что можно пускать крестьян.

Сарай наполнился смутным говором входивших и размещавшихся баб и мужиков. Послали в дом за участвовавшими.

Уборные были устроены по сторонам сцены и забраны дощатыми перегородками. В мужскую явились барон, Веретенников и один из гимназистов, который экспромтом был приглашен к участию в первой картине «Цыганский табор».

По ту сторону сцены тоже пришли.

Знакомые, более смелые бабы из своей деревни толпились у этой стороны и подглядывали. Им доставляло несказанное удовольствие, что они узнавали свои рубахи и паневы.

— Смотри, смотри, ей-богу, мою надевает! — покатываясь со смеха, говорила одна.

— А эта в моей рубахе, право, в моей, — умереть сейчас! — подхватывала другая, и это было для них самым занимательным.

Глава XIII

Алтуфьев участвовал с Надей в третьей картине: «Пилигрим у колодца с крестьянкой».

Как ему ни неприятно было это теперь, но он жертвовал собою и решил, что сделает все, что от него требуется, будет позировать, будет пилигримом, чем угодно, только сейчас же после картин уедет домой.

Костюм его состоял главным образом из коричневой дождевой ротонды Анны Сергеевны с пелеринкой и капюшоном. На пелерину были нашиты вырезанные из картона раковины. Однако,