Божий контингент - Игорь Анатольевич Белкин

больницу. Сопровождать вызвалась Зинка – "На вас ни на кого надёжи нет!", – запихнув в освободившийся рюкзак Колины тапки, белье и несколько пачек с куревом, что принесли ребята из магазина, полезла в салон белой "буханки" с красным крестом. Лена, попрощавшись, забрала свой аппарат для измерения давления, пошла восвояси. Трое оставшихся Степановых стояли молча на выкошенном дворе, каждый думал о своем, провожая взглядом вздрагивающую на ухабах синеватую от наступивших сумерек "буханку". И уже когда силуэт машины поглотили еловые лапы разбитой лесной дороги, все трое, каждый о своем, облегченно вздохнули.

– Жаль, что выпить вы, наверно, не покупали… – аккуратненько, слабым, чуть дребезжащим голосом, грамотно уронив интонацию до полной обреченности, завел Джегер привычную шарманку. Для выражения пущей жалобности он придерживал пальцами бровь и морщился как бы от нестерпимой боли.

 Племянники переглянулись, и Славка, втягивая в хохот Пашку, заразительно заржал. Пугливая, несчастная улыбка "нальют – не нальют, верить – не верить" появилась и на лице дяди.

– А что, Паш, давай на троих? Неси, куда заныкал?

 И Пашка, странно взглянув на брата, помня уговор не наливать Джегеру и решив, наконец, что Славец что-то задумал, может какую шутку, может, он нальет в дядину стопку воды, и потом они поржут, нехотя согласился:

– Дава-ай.

 Но Славка ничего не задумывал – он устал, устал от марафона с харчами по шпалам, устал от отцовских запоев, от его пьяных истерик, от его похмельного недовольства, от всей этой полужизни, которую последнее время выстраивал вокруг себя полудышащий и сам полуживущий Николай Степанов. Славка хотел отдохнуть сам, хотел, чтобы отдохнул Пашка, да и Джегер тоже.

– Дядь Шурик! – крикнул он. – Жрать чё готовил сегодня? Тащи стопки, накрывай поляну!

 "Еще один Колёк!" – мрачно подумал Джегер, но предвкушение этилового счастья вытеснило секундный негатив.

 Когда сели втроем за стол, дядя и племянники, Славка вспомнил, как год назад в таком же составе Николай погнал их после первых ночных заморозков за подмерзшими опятами на делянку и, собирая с пней почерневшие шляпины, попутно они ставили петли на рябчиков. Научились Степанята изготавливать нехитрый самолов из подручных материалов у покойного Панчеса, во время недолгого батрачества в Заломаихе. Старый майор, обученный разным охотничьим премудростям еще своим дедом по материнской, местной приозерской линии, с детства знал и умел, как выжить и прокормиться в лесу, если вдруг постигнет несчастье потеряться и заплутать. Объяснял он мягко и доходчиво добытчицкую хитрость, и, словно слушая дедов голос, льющийся из закромов цепкой памяти, слово в слово и с той же интонацией повторял наставление.

– Все, как в удочке – нитка суровая вместо лесы, колышек вместо поплавка и петля вместо крючка…

 Панчес, вспоминая деда да себя мелкого, умилялся, уже и глаза влажнились, стыдно было перед ребятами, что готов заплакать, не хватало еще…

– Выбираем деревце молодое, чтоб ветка, как стрела, попрямей, погибче. Вяжем нитку к ветке, к самому верху, и тянем вниз…

 Славка слушает, Пашка лыбится.

 Панчес продолжал:

– Главное – дощечка. Кладем её на какой-нибудь сучок-обрубочек, чтоб как качели получились, и на тот край, что сверху, выкладываем ягоду, и петельку расправляем, вокруг брусничин этих иль рябинин кладем…

 Помнил Юрий Родригович, что дед тогда не просто про охоту говорил – а такой узор из слов своих выкладывал, чтоб с намёком, чтоб внук еще и для жизни что-то из урока захватил. И притчу еще присказывал старую про то, что в давние времена рябчик был с человечий рост, красоты невиданной, с грохотом пробирался сквозь чащу и кормился честными трудами – лес корчевал, поля засеивал, зерно убирал. И прозывался он тогда иначе. И прогневил однажды своим независимым нравом завистливого лесного бога, да так, что тот превратил вольного сильного красавца-трудягу в мелкую рябенькую птаху, до сладкой дармовой рябинки охочую. И остался у рябчика от былого величия один только грохотливый шум крыльев, чтобы думали, что взлетает в бору живность большая да могучая, да и то оказалось во вред – всяк охотник по этому треску-шуму сразу понимает, в каком месте птаха жирует и где ловчие петли подобычливей расставить.

– И вот подлетает птица… И, смотрит, – лежат на дощечке ягоды – ничейные лежат, и делать ничего не надо, искать не надо, в листве, в ветках путаться… И тут птица эта, льстясь на сладенькое, на бесхозное, садится к ягодам на край, а качельки-то вниз! А колышек-то вверх! И распрямляется ветка вмиг и затягивает, и утаскивает за собой петлю… Вот птица-то лапкой и попалась, повисит, потрепыхается вниз головой и затихнет!

 Посмотрел тогда Панчес, а ребята уж отошли к деревцам, каждый вяжет, колышки цепляет, качельки устанавливает. И вроде верно все поставили.

 Возвращаясь с полными корзинами опят, подбадривая отставшего дядю Шурика, достали из ловушек двух рябчиков, но одну из петель не нашли, а через три дня, снова выйдя по грибы, наткнулись на нее, – попавшаяся в силок птица уже успела испортиться. И Пашка тогда спросил про рябчика: “Что ж его зверье до сих пор не подъело?”. А Джегер вставил своё: “Видать, слишком высоко висел, – с земли не добраться… Вот и протух”.

 В полтретьего ночи окна в черной громадине Степановского дома еще горели уютным желтоватым светом, через них можно было услышать хохот Степанят, матерные песни про чертей и неузнаваемо зычный, наполненный уверенностью и радостью жизни голос дяди Шурика:

– Обяза-ательно, обяза-ательно съездим и прове-едаем, но завтра. И узнаем, чё ему привезти. Завтра. А сёдня пьем. Пьё-ом и будем пить, а мозги кампассирывыть не бу-удем… У-уу-уу, нас ждут из темнотыы-ыы…

 А где-то в сизых бурьянах поодаль от дома звук этого голоса пытался перекричать взволнованный дергач.

6.

Утром, еще раньше, чем на попутках добралась из больницы Зинка, Степановых разбудил долгий, занудный непрекращающийся стук. Барабанили в окно, потом долбили в дверь, потом снова возвращались к окну, и продолжалось это до тех пор, пока разозлившись, не вскочил с койки Пашка, не одел кирзачи и не звякнул крючком входной двери. Крючок закачался как маятник, углубляя в дверном косяке бороздку. Стучала медсестра Лена, и по ее мертвенно белому встревоженному лицу Степаненок уже почти догадывался, с какой вестью она пришла.

– Звонили мне из больницы. Отмучился… Отек легкого, сказали. От пневмонии… А он думал, туберкулез. А оно вон как…

 Было слышно, как женщина глотает подступивший к горлу комок.

– Аа-а… –