Прощание с весельем - Николай Самохин

— Какая теща?! — таращат глаза Первый, Второй и Четвертый. — Ведь ты же не женат.

— Двоюродная как бы… Двоюродного брата теща.

— Ну, так пусть брат и встречает. Тебе-то с какой радости? Успеешь еще, натренируешься.

— Брат ногу сломал, — стоически врет Третий. — В гипсе лежит.

Он уже принял решение. Вибрирующая планка подтолкнула его на этот шаг, а еще больше отметки, которые он, перелетая, успел сфотографировать краем глаза: «талантливый», «известный», «знаменитый».

С этого момента Третий начинает вести исключительно здоровый образ жизни. Он не пьет. Не курит. Не ест жирного, острого, мучного, копченого и запеченного. Вместо чая он заваривает целебные травы. Черного кофе боится даже больше, чем зеленого змия, памятуя о том, что именно черный кофе свел в могилу Оноре де Бальзака. Он давно забыл, как выглядит свиная отбивная, но зато хорошо помнит, что сложные белки расщепляются в его желудке на альбумозы и пентоны, которые, в свою очередь, — уже в тонких кишках — превращаются в аминокислоты. Если бы можно было питаться непосредственно аминокислотами, он ел бы одни аминокислоты. В крайнем случае альбумозы и пентоны.

Нельзя сказать, чтобы ему шибко нравилась вся эта дрянь — азот, фосфор, белок, клейковина и мочевина, — которую, по справедливому утверждению профессора Стивена Ликока, в каждом приличном доме хозяйка смывает в кухонную раковину. Иногда его преследует видение: истекающий соком жареный гусь и рядом высокая кружка пива, в белоснежной пенной шапке. «Чур-чур меня!» — говорит он и становится на голову, дабы кровь отлила от взбунтовавшегося желудка.

Кстати, о физических упражнениях. Они — второе слагаемое его жизненной программы. Каждое утро он изнуряет себя гантельной гимнастикой, после чего пятнадцать минут стоит под холодным душем, выдавая зубами пулеметную дробь. Он дышит только носом — по системе доктора Бутейко, занимается аутотренингом, бегает трусцой. Все это необходимо ему для укрепления здоровья: здоровьем, как тараном, он рассчитывает пробить брешь в бессмертие. Этой цели подчинена и жизнь его близких. Когда он садится работать, дочка и теща (теперь у него есть собственная теща) на цыпочках покидают квартиру. Пять часов ежедневно, в любую погоду — в дождь, ветер, снегопад — они гуляют на улице: сидят с посиневшими носами на детской площадке, греются в булочных и чужих подъездах.

Тем временем он творит.

Ему очень хочется закурить. Нестерпимое желание это допекает его вот уже десять лет — именно в момент творчества. Раньше он так и делал — закуривал. Теперь жует резинку. Жует размеренно, словно корова в стойле: сорок пять жевков в минуту. И медленные, тягучие коровьи мысли ворочаются в его голове.

Выработав урок, он встает, потягивается и непроизвольно думает: «Хорошо бы сейчас, с устатку…» Стоп! Что хорошо-то? Ничего хорошего… Да, бывало время, любил он «дружеские враки и дружеский бокал вина порою той, что названа — пора меж волка и собаки». Правда, от бокала-другого он словно бы глупел, начинал громко смеяться, размахивать руками, нес околесицу. Но какие зато озарения посещали, случалось, расторможенный мозг! Посещали… То-то и оно, что от случая к случаю. Нет, давно уже перелил он колокола Внезапных Озарений на стенобитные орудия Постоянности и Надежности. Одними озарениями сыт не будешь. Пальто из них не сошьешь.

Он знает, конечно, про исторические прецеденты, читал. Про то, например, что Анатоль Франс, садясь за еженедельный фельетон для газеты, ставил рядом графинчик с вином, а Ромен Роллан вновь обретал юношеский пыл в бургундском. Но не Роллан и Франс его образцы. Образцы его — постоянный герой телепередачи «Если хочешь быть здоров» профессор Микитов, в семьдесят пять лет жонглирующий двухпудовыми гирями, и сосед по лестничной площадке, пенсионер-долгожитель, который поднимает зубами окованный железом сундучок с собственными мемуарами и запросто доносит до издательства.

Седалище упрямого вращает турбины. Не помню, кем сказано, однако сказано верно. Упорство Третьего наконец вознаграждается. Его замечают столичные критики, вставляют в «обоймы»: дескать, отрадно видеть, как следом за Таким-то, Таким-то и Таким-то, которое уже десятилетие блистательно доказывающим, что Волга впадает в Каспийское море, нынче все увереннее начинает шагать и Этакий-то.

Местное начальство, поощренное Москвой, упоминает имя Третьего в праздничных докладах. Сограждане земляки, из тех, кто посещает торжественные собрания, конференции и пленумы, знают его в лицо, поскольку он теперь частенько сидит в президиумах. Случается даже, что один из них толкнет задремавшего соседа, спросит шепотом:

— Слушай, а он что написал-то?

— Кто? — встрепенется сосед. — А, этот… Ну, как же… по телевизору еще показывали… «Вечный зов»!

— Здравствуйте! «Вечный зов» Анатолий Иванов сочинил.

— Да?.. Хм… Ну, стало быть, другое что-нибудь написал. Зря в президиум не посадят.

…Третий умрет. Я не мрачный прорицатель и говорю «умрет» лишь потому, что все мы когда-то умрем. Что же касается Третьего, то он умрет чуть раньше первого — который пьет, но не курит, и чуть позже Второго — который не пьет ничего, кроме пива, но очень много курит и злоупотребляет черным кофе.

В историю войдет Четвертый.

Этот, с позволения сказать, ходячий бурдюк, трескает все, что ему не поднесут, закусывает салом, крутыми яйцами, общепитовскими беляшами, луком, полусырой рыбой и лежалой колбасой. Особенно же обожает он острое. Корейскую капусту чемчу (или кемчу — черт бы ее знал!) ему присылают аж с острова Сахалин, из порта Корсаков. Аджику он ест столовыми ложками и, был случай, слопал на спор целую банку. Без хлеба!

И вот такой-то человек, который не то что на голове стоять не умеет, но даже на четвертый этаж поднимается с пятью передышками, войдет в историю. Ну, где справедливость, позвольте спросить?

Впрочем, какой-то шанс сохраняется и у Третьего. Дело в том, что Четвертого могут не пропустить в историю. Он, видите ли, не отрицая факта впадения Волги в Каспийское море, упирает, главным образом, на другое: на то, что вытекает она якобы из маленького болотца на Валдайской возвышенности. Неизвестно, как отнесутся к этому потомки, а некоторые современники Четвертым весьма недовольны. «Как же это так? — обижаются они. — Великая река, и вдруг — из маленького болотца?» А хоть бы и вытекала. Зачем же афишировать? Это уж, знаете, принижение какое-то, намеренная дегероизация!

Так что вовсе-то отмахиваться от морковной диеты и от бега трусцой, пожалуй, не стоит. Если не до бессмертия, то до президиума, по крайней мере, добежать можно.

И неизвестно еще — что выгоднее.

Способ третий — «узурпаторский». Суть его заключается в том, чтобы не ждать милостей от природы, а узурпировать право на таковые милости, то бишь — говоря по-русски — присвоить.

К этому способу необходима борода. Или — внушительные профессорские очки в золоченой оправе.

Или — лысина. Идеальный вариант — когда наличествуют и борода, и очки, и лысина.

Далее: хорошо быть действительным членом какого-нибудь общества, например, географического. Не беда, что в это общество автоматически зачисляют всех выпускников географических факультетов за небольшой вступительный взнос. Важно, что все члены его — действительные.

Неплохо также схватить лауреатство. Желательно редкостное, экзотическое, чтобы в написании его содержались загадочные слова, вроде МРСПС или ВПРЕГУУМИС. Такие названия действуют на воображение читателей сильнее, чем казенное «лауреат Государственной премии».

На литературных вечерах обладателя всех этих достоинств и регалий объявляют так: «Выступает писатель… действительный член географического общества, лауреат межрегионального смотра-конкурса авторов-исполнителей ВЦУ, РСУ и ПЖРУ!»

Он выходит на трибуну, солидно оглаживает бороду (поправляет очки) и начинает рассказ… о географии: «В одна тысяча девятьсот энном году тайфун Изольда отрезал нас с академиком Окладниковым на острове Буяне. Острова, как некоторым из вас, может быть, известно, представляют собой участки суши, со всех сторон — подчеркиваю: со всех! — окруженные водой. Различают острова материковые, вулканические, коралловые и намывные. Наш Буян оказался вулканического происхождения, о чем мы поначалу не догадывались…»

Слушатели замирают: сейчас извержение начнется!

Извержения, однако, не происходит. Извергается только рассказчик — долго и самовлюбленно, — забыв о блукающем где-то среди лав и гейзеров несчастном академике.

Нo слушатели-то помнят.

— С Окладниковым путешествовал! — восхищенно перешептываются они. — Надо же! И робко задают ему вопросы, достойные ума холодных размышлений действительного члена: — «Как вы расцениваете последнюю поэму Евтушенко?.. творчество Айтматова?.. недавнее высказывание в прессе Залыгина?»